Рисунки Г. Калиновского

     Когда я пришел домой, Галя уже ждала меня.

     — Где ты был так поздно? — спросила она. Фальшь в ее голосе резала слух. Она же прекрасно знала, что Вася заехал за мной. Она об этом просила.

     — Вася ко мне заезжал.

     Галя неважная актриса. Ей, наверное, казалось, что она играет роль молодой женщины, разговаривающей, как обычно, со своим мужем, играет эту роль хорошо, в стиле лучших традиций Художественного театра. А я видел, как она напряжена, как неестественны и вымучены ее движения, голос, слова.

     Симпатия, не говоря уж о любви, — хрупкая штука. Это волшебный зеленый луг, который на мгновение изредка вспыхивает при закате. Чуть изменилось что-то — и вместо сказочной зелени — обычный закат.

     Я смотрел на жену и тщетно пытался дождаться хотя бы маленького зеленого лучика, который так часто вспыхивал раньше. Зеленого лучика не было. Была двадцатичетырехлетняя среднего роста женщина с довольно обычными чертами лица, с более крупными, чем следовало бы, руками. Сколько раз она заявляла, что садится на диету белковую, яблочную, капустную, молочную, кишмишную, мясную, очковую и бог знает какую еще. А килограммчиков пять лишних у нее так и остались, подумал я, глядя, как обтянули ее домашние брюки.

     Мне вдруг стало стыдно. Я смотрю на свою жену и выискиваю в ней недостатки, выискиваю придирчиво, некрасиво. Что я делаю? Это же Галя, Люша, то самое существо, которое совсем недавно наполняло мое сердце томительной сладостью, стоило мне только посмотреть на нее.

     Мы познакомились в метро. Я даже помню, где это было. На кольцевой между Белорусской и Новослободской. Я смотрел на ноги людей, сидевших напротив. Я люблю смотреть на ноги. Усталые, нетерпеливые, кокетливые, самоуверенные... Какие красивые ножки, подумал я. Именно этими довольно пошлыми, но точными словами, и начал скользить взглядом от черных туфелек на толстой подошве вверх к круглым коленкам, к серой юбке и серой кофточке, к прекрасному овалу лица под серой же маленькой шапочкой. Глаз я не увидел, потому что глаза были опущены на толстенную книжку, которую она держала в руках. Если бы она была менее красива, я бы попытался догадаться, что за книгу она читает. Но книга меня не занимала. Меня занимали ее глаза. У этой девушки, подумал я, должны быть и глаза красивые.

     И она подняла глаза. Они были красивыми. И она вся была как раз такая, какой должна была быть. И я улыбнулся. Просто так. А она сморщила нос и снова уткнулась в книгу.

     Перед Курской она встала. Я встал за ней. Я видел ее в стекле дверей, на которых написано, что они открываются автоматически. Она посмотрела на мое отражение и снова смешно вздернула носик, и я улыбнулся. Мимо нас проносились яркие лампы на стенах тоннеля, змеились кабели, а я все ждал, пока снова увижу, как она морщит нос.

     Мы вышли вместе. Я шел за ней на расстоянии шага, но она не оборачивалась. Я так не мог бы. Я не мог бы идти, не оборачиваясь, зная, что за мной идет человек, который смотрит на меня восхищенными глазами. А она могла. В этом и состояла разница между нами.

     Я трусоват по натуре, хотя всячески маскирую это. Преимущественно отчаянно храбрыми поступками. Я так боялся, что потеряю в следующее мгновение эту девушку, что сказал ей:

     — Это бессмысленно.

     Она обернулась, а я ускорил шаг и оказался уже рядом с ней.

     — Что бессмысленно?

     — Бессмысленно вам пытаться уйти от меня.

     — Почему?

     — Потому что вы такая, какой должны быть.

     Впоследствии Галя меня уверяла, что это была гениальная фраза, что ни одна женщина на свете не смогла бы противиться соблазну узнать, что это значит. Через полгода мы поженились.

     И вот теперь я ловлю на себе ее настороженный взгляд и всем своим существом чувствую, знаю, что она не такая, какой должна быть. Она не выдержала испытания Янтарной планетой и чтением мыслей.

     Может быть, не протянись ко мне паутинка от У, она не смотрела бы на меня так, как смотрит сейчас. Не знаю. Я знаю, что мне снова грустно, потому что я слышу Галины слова, которые она не произносит. Возможно, профессор был прав, когда говорил, что за непроизнесенные слова не извиняются. Но я слышал Галины слова, и они были мне неприятны.

     — И со всеми этими штуковинами я должен буду спать? — спросил я Нину Сергеевну, кивая на датчики электроэнцефалографа.

     — Обязательно. Мало того, раз вы уж сами так настаивали, Борис Константинович и я решили провести максимально точные исследования. Поэтому мы будем не только снимать энцефалограмму, но и замерять БДГ.

     — Это еще что такое?

     Я никак не мог найти для себя верный тон в разговорах с Ниной Сергеевной. То мне казалось, что голос мой сух, как листок из старого гербария, то я ловил себя на эдакой разухабистой развязности. А мне хотелось быть с ней умным, тактичным, тонким, находчивым...

     — Это наши сокращения. Быстрые движения глаз, по-английски Rapid eye movement, или REM сокращенно.

     — Это dо сне? Быстрые движения глаз во сне? Я же сплю с закрытыми глазами.

     — Конечно. Просто исследователи заметили, что в определенных фазах сна глаза быстро двигаются под закрытыми веками. Впоследствии, как я, по-моему, вам уже - говорила, эту фазу назвали быстрым сном. Именно во время быстрого сна человек видит сны.

     — Значит, вы будете регистрировать мой быстрый сон?

     — Совершенно верно. Самописцы энцефалографа отметят появление волн, характерных для этой фазы, а система регистрации БДГ сработает, со своей стороны.

     — А как же вы следите за движениями глаза, да еще у спящего, под закрытыми веками?

     — Мы приклеим вам на веки кусочки зеркальной фольги, и, когда вы заснете, эта фольга будет отражать свет. Быстрые дрожания этого зайчика и будут соответствовать вашим БДГ, Видите, я вам целую лекцию прочла.

     — Спасибо, Нина Сергеевна. Но как же вы? Я буду дрыхнуть, обклеенный датчиками, как космонавт, а вы...

     — А я буду работать. Когда я пришла в лабораторию сна, муж все шутил, что я превращусь в соню. Оказалось, все наоборот. Большинство опытов со спящими...

     Я не слушал, что она говорила. Муж...

     — А как теперь, привык он? — спросил я и ужаснулся фальшивости своего голоса.

     Она щелкнула одним выключателем, потом вторым, третьим. Потом просто сказала:

     — Мы разошлись. Два года тому назад.

     Мне захотелось крикнуть: “Умница! Браво! Мо-ло-дец! Правильно! Так ему и надо!” Вместо этого я неуклюже пробормотал:

     — Простите...

     — Не за что. Дела давно минувших дней... Ну, Юрий Михайлович, пора укладываться, уже полдвенадцатого.

     — Еще немножко, — жалобно попросил я, и Нина Сергеевна улыбнулась.

     Должно быть, я напомнил ей большого глупого ребенка, который никак не хочет укладываться. Прекрасный способ понравиться женщине — играть роль умственно отсталого ребенка. Ухаживать, засунув большой палец в рот. Я посмотрел на нее. Она наклонилась над самописцем, заправляя в него рулон бумаги. Лицо её было красивым, сосредоточенным и необыкновенно далеким. От кого далеким, от меня? А какое, собственно говоря, я имел право на близость? И все равно на душе у меня было весело и озорно. Все еще впереди. Все еще будет. И в этом будущем обязательно будет женщина, которая захлопнула крышку самописца и сказала мне со слабой улыбкой:

     — Пора, пора. Вы же сами говорили, что обычно ложитесь в это время.

     — Хорошо, — нарочито театрально вздохнул я. — А фольгу мне наклеите вы?

     — Я.

     — Тогда я закрываю глаза,

     Я лег на неудобное и неуютное лабораторное ложе. Так, наверное, подумал я, ложатся на стол лабораторные собаки, мыши, кролики — великая армия безвестных служителей науки.

     Сердце мое билось. Нет, я не боялся. Я даже не нервничал. Я был полон радостного ожидания, ощущения кануна праздника, во время которого я снова стану У, увижу янтарно-золотой отблеск моей далекой планеты. И самописцы обязательно зарегистрируют что-нибудь необычное. Такое, что заставит нас снова встретиться с Ниной Сергеевной. И ее улыбка окрепнет, станет живой и теплой, как ее пальцы, что прикоснулись к моим векам. Удивительные пальцы. Боже, как, в сущности, мало нужно человеку для счастья! И как много. Лежать на нелепом казенном топчане, опутанным проводами, в погоне за далекой химерой, но ощущать при этом прикосновение ее пальцев к векам — как это было прекрасно! Спасибо, У.

     На веко мне упала холодная капелька. Нет, это, конечно, не слеза брошенной мужем-негодяем Нины Сергеевны. Это, наверное, капелька клея. Клей начал расплываться, склеивать глаза. Руки Нины Сергеевны приносили сон. Я не сопротивлялся ему. Сон нес с собой детские ожидания, новогоднее нетерпение, обещание праздника.

     Я вплывал в сон спокойно, как в теплую маленькую лагуну, и рядом со мной плыла Нина Сергеевна. Веки у нее были серебряными, и я понял, что это фольга, чтобы отражать мои взгляды. Я посмотрел на нее, но она начала исчезать, потому что меня звал У.

     Это было удивительное сновидение. Я шел вместе со своими братьями по янтарной земле к низкому длинному зданию, которое я уже видел. Здание, в котором хранился запасной мозг жителей планеты.

     Мы вошли в зал. Бесчисленные ниши на стенах, и над каждой — маленький красный огонек, рубиновая тлеющая точка.

     Я знаю, для чего мы пришли. Мы прощаемся с Ао, который погиб при взрыве. И мы приветствуем Ао, который снова рождается сегодня. Я полон поющей радости. Я — одно целое с моими братьями. И прибой их мыслей и чувств делает меня всемогущим и вечным. Я — струйка в потоке, я — частица атомного ядра, связанная невидимыми, но могущественными узами с другими частицами. Каждую секунду, каждое мгновение я ощущаю себя единым целым с моими братьями.

     Но вот я улавливаю скорбь. Я улавливаю ее и излучаю ее. Потому что все мы думаем сейчас об Ао. Мы все знаем, как он погиб. Смерть его была почти мгновенной. Он не успел подумать о ней. Он ничего не испытал. Взрыв установки, с которой он работал, разметал все вокруг. Он не успел попрощаться с нами. Он не успел осознать, что уходит от нас. И мы поняли, что его нет, потому что ниточка его связи с нами всеми вдруг исчезла из того Узора, что и есть наше братство, наш мир. И Узор обеднел, и мы сразу осознали это, потому что даже без одной нити Узор не может быть полным. И вот мы пришли сюда, в место, которое называют Хранилищем, чтобы снова дать жизнь Ао, ибо Узор не может жить даже без одной-единственной нити.

     И в нас звучала мелодия Завершения Узора, особая мелодия, которую мы создаем и слышим каждый раз, когда Завершаем Узор. Это самая торжественная и самая прекрасная из всех наших мелодий, потому что Завершение Узора — самое торжественное из всех наших дел и событий.

     Прилетают и уходят в бархатную тьму пространства наши корабли, протягиваются паутинки братства в далекие миры, но Завершение Узора — самый любимый наш праздник. И никогда ни одна мелодия не звучит в наших душах с такой грозной и яростной нежностью, как мелодия Завершения Узора. Гроза и ярость — это наше непрекращающееся сражение со временем, с этим чудовищем, которое пожирает все, от звезд до любви. А нежность — наше чувство, когда мы побеждаем его, это прожорливое время,

     Из боковой двери вынесли новое тело. Двое избранных положили его в центре зала и направились к нише, над которой — единственной в зале — не тлел рубиновый огонек. Этот огонек перестает тлеть, как только рвется нить, связывающая мозг каждого из нас с мозгом в Хранилище.

     Избранные вынули тускло мерцавший мозг из ниши и вложили туда другой. Тот, что они вынули, они поднесли к лежавшему в центре зала телу и вложили в его голову. И сразу же над нишей Ао начал тлеть рубиновый огонек.

     Мелодия Завершения Узора все поднималась и поднималась к вершинам бесконечно печальной и бесконечно радостной гармонии. Она печальна и радостна одновременно, ибо высшая гармония объединяет в себе все. Мелодия поднималась, пока наконец не взорвалась торжествующим фейерверком. Узор был завершен.

     Тело в центре зала шевельнулось раз, другой, и новый Ао встал. Его нить вплелась в наш Узор. Мы одержали еще одну победу над всепоглощающим временем, вырвали из его лап нашего брата.

     Когда я открыл глаза в лаборатории сна, я услышал слабое шуршание самописца. В комнату неохотно вползло серенькое утро.

     Я почувствовал себя таким счастливым, таким бодрым, что мне стало стыдно. Если бы я только мог сделать так, чтобы и другие услышали мелодию Завершения Узора... Если бы ее могла услышать Нина Сергеевна... “Где она?” — подумал я.

     Я осторожно сел. Что-то мешало глазам. Ах, да, это же фольга, которую мне приклеивала Нина Сергеевна на веки. Наверное, ее можно снять. Я содрал с век серебряные пластиночки, похожие на рыбью чешую. Снял с себя электроды, потянулся и вдруг увидел Нину Сергеевну. Она спала, сидя в кресле.

     Я стоял, и смотрел на нее, и слушал, как шуршит самописец и как поскрипывает его перо. Внезапно она открыла глаза и посмотрела на меня. Она не вскочила на ноги, не стала извиняться, что заснула, что плохо выглядит после бессонной ночи, не стала ничего спрашивать. Она смотрела на меня и вдруг улыбнулась все той же слабой, неопределенной улыбкой, какой я не видел ни у кого, кроме нее.

     — Как сладко я прикорнула, — вздохнула она. — Сколько времени?

     — Половина восьмого уже.

     — О боже, я продрыхла в кресле часа два. Как только прекратила регистрировать БДГ, решила отдохнуть немного. Ну, а как вы, Юрий Михайлович?

     — О, Нина! — сказал я с таким чувством, что она вздрогнула и выпрямилась в кресле. — Если бы вы только знали, как это было прекрасно!

     — Что?

     — Нет... потом. Я не смогу вам рассказать. Где я возьму слова, чтобы описать вам мелодию Завершения Узора? И не существует таких слов...

     Нина Сергеевна посмотрела на меня, и в сереньком ноябрьском утре глаза ее были огромны, темны и печальны.

     — Вам грустно? — спросил я.

     — Да, — кивнула она.

     — Почему?

     — Не знаю... — Она энергично встряхнула головой, и волосы ее негодующе метнулись.

     — Нина... Сергеевна, у меня к вам просьба.

     — Слушаю, Юрий Михайлович.

     — Могу я вас называть просто Нина?

     Нина Сергеевна подумала и серьезно кивнула мне.

     — Да, конечно.

     — Спасибо, Нина! — вскричал я, и она засмеялась, Я тоже засмеялся. Стоит человек в лаборатории сна в пестренькой, глупой пижаме, стоит перед женщиной в белом халате и кричит ей “спасибо”.

     Нина встала, томно, по-кошачьи, потянулась и сказала:

     — Ну-ка, посмотрим, что там наскребли самописцы. А вы одевайтесь пока. Борис Константинович взял с меня слово, что к восьми тридцати духа вашего здесь не будет.

     Я пошел в маленькую комнатку, где мучил профессора, и начал одеваться. Какое это счастье — сидеть в маленькой пустой комнатке, натягивать на себя брюки и думать о детски незащищенном лице Нины, когда она спала в кресле. И слышать мелодию Завершения Узора. Спасибо, Нина, спасибо, У, спасибо, Борис Константинович, спасибо всем моим друзьям и знакомым за то, что они создали мир, который так добр ко мне.

     — Юрий Михайлович! — крикнула Нина из соседней комнаты, и я вскочил, запутавшись в брючине.

     — Что?

     — Идите быстрее сюда, взгляните.

     Босой, застегивая на бегу пуговицы, я влетел в лабораторию. Нина держала в руках длинный рулон миллиметровки с волнистыми линиями. Я встал рядом с ней и уставился на бумагу.

     — Вот, смотрите.

     Я смотрел на волны и зубчики. Волны и зубчики.

     — Вы видите?

     Нина бросила на меня быстрый взгляд и засмеялась. По крайней мере она должна быть благодарна, что я так веселю ее. Босой имбецил, смотрящий на миллиметровку с видом барана, изучающего новые ворота. Очень смешно.

     — Сейчас я вам все объясню. Видите, вот эти зубчики мы называем альфа-ритмом. Здесь вот, в самом начале. Он соответствует состоянию расслабленности, пассивного бодрствования. Понимаете, Юра?

     Юра! Она назвала меня Юрой! Да здравствует альфа-ритм, да здравствует пассивное бодрствование! Отныне я всегда буду пассивно бодрствовать, лишь бы она называла меня Юрой!

     — Понимаю, — с жаром сказал я.

     — Ну, и прекрасно. Идем дальше. Амплитуда ритма снижается, периодически он исчезает.

     Зубчики действительно снижались. А может быть, и нет. Я не очень смотрел на них. Я смотрел на Нинин палец, тонкий и длинный палец. Совсем детский палец. А может, это мне просто хочется видеть ее беззащитной и хрупкой и соответственно воспринимать себя самого бесстрашным рыцарем, закованным в эдакие пудовые латы — мечту ребят, собирающих металлолом.

     — Юра, вы смотрите?

     — Да, да, Нина, клянусь вам! Никогда ни на что я не смотрел с таким интересом!

     — Юра, а вы... всегда такой... как бы выразиться?..

     — Дементный? — спросил кротко я. — Не стесняйтесь, у меня есть близкий друг, которого я очень люблю. Он еще много лет назад нашел у меня все симптомы и признаки слабоумия.

     — Не болтайте, я вовсе не то хотела сказать...

     — А что же?

     — Не знаю... или, может быть... ага, нашла слово: небудничный? Небудничный. Конечно.

     — Только по праздникам. Но сегодня у меня двойной, а может быть, и тройной праздник. Я был на Янтарной планете, я с вами, и мы сейчас увидим что-нибудь интересное. Какие же это будни?

     — Спасибо.

     — За что?

     — За все. А теперь смотрите на бумагу. — Голос Нины стал нарочито суровым. — Мы с вами остановились на стадии “А”. Это самое начало сна. Она у вас очень короткая, но не настолько, чтобы это что-то значило. Двигаемся дальше. Наступает дремота, альфа-ритм все уплощается, появляются нерегулярные совсем медленные волны в тета и дельта диапазонах. Видите?

     — Вижу.

     — Это вторая стадия “В” переходит в сон средней глубины. Стадия “С”.

     — Это уже сон?

     — Конечно. Видите вот эти почти прямые участочки?

     — Вижу.

     — Это так называемые сонные веретена.

     — Это я так сплю?

     — Спите, спите, Юра. И не мешайте, когда вам объясняют, как вы спите. Тем более что мы уже в четвертой стадии. В стадии “Д”. Стадия “Д” — это глубокий сон.

     — Сновидения здесь?

     — Нет, практически в стадии глубокого сна сновидений нет. А если и бывают, то они вялы, неярки. Смотрите на волны. Видите, какая высокая амплитуда? Это регулярные дельта-волны и те же сонные веретенца.

     — Боже, кто бы мог подумать, что сон — такое сложное дело!

     — Все на свете сложно, только дуракам все кажется ясно. Дуракам и еще, может быть, гениям... — Нина вздохнула и тряхнула головой, словно прогоняла от себя образы дураков и гениев. — И вот, наконец, стадия “Е”. Совсем редкая дельта-активность.

     — Смотрите, снова зубчики, — сказал я, как идиот.

     — Это и есть быстрый сон. Быстрые и частые волны. Очень похожи на ритм бодрствования. Сейчас посмотрим время. Ага, примерно двенадцать сорок. Итак, в двенадцать сорок вы начали видеть сны. Проверим по БДГ. — Она взяла другой рулончик, поменьше. — Вот всплеск. Время, время... Двенадцать сорок. Совпадение полное.

     — А что же здесь необычного? — спросил я.

     — Сейчас увидите. Вот ваш быстрый сон кончается. Занял он всего пять минут.

     — Это много или мало?

     — В начале ночного сна это обычно. Быстрый сон ведь бывает три, четыре, пять раз за ночь. К утру продолжительность периодов быстрого сна может доходить до получаса.

     — И за такие коротенькие сеансы люди успевают увидеть столько интересного?

     — Вообще-то в большинстве случаев протяженность события во сне более или менее соответствует протяженности такого же события в реальной жизни. Но бывают и исключения. Во всех учебниках описывается один шотландский математик, который во сне часто переживал за тридцать секунд музыкальный отрывок, который обычно длится полчаса. Но дело сейчас не в этом. — Нина снова подняла длинную змею миллиметровки. — Вот коротенький промежуток, и снова период быстрого сна. Это уже не совсем обычно.

     — Что не совсем обычно?

     — Очень маленький интервал. И главное — второй ваш быстрый сон тоже длился ровно пять минут.

     — А должен сколько?

     — Что значит “должен”? Обычно продолжительность периодов быстрого сна увеличивается к утру. А у вас — нет. Мало того, Юра. Смотрите. Вот, вот, вот... Вы видите?

     — Что? То, что их длина одинакова?

     — Вот именно. У вас было десять периодов быстрого сна, и все совершенно одинаковые — по пять минут. Я такой ЭЭГ не видела ни разу. Странная картина...

     Что это, думал я, сигналы или не сигналы? Наверное, сигналы. А может быть, так уж я просто сплю?

     — Нина, скажите, а может, эта картина имеет естественное происхождение? Я имею в виду десять своих снов?

     Нина наморщила лоб.

     — Не знаю, надо подумать, показать Борису Константиновичу. Но эти десять периодов... И даже не то, что обычно число этих периодов редко бывает больше шести за ночь... Меня поражает их одинаковость. Ничего похожего никогда не видела...

     Нина смотрела на змейку, вычерченную самописцем. Змейка то благодушно расправлялась, то собиралась в мелкие злые складочки.

     — Что-нибудь еще, Нина? — спросил я и осторожно дотронулся до ее локтя. Локоть был теплым и упругим. Стать позади нее. Поддеть ладонями оба ее локтя. Привлечь к себе. Я вздохнул.

     — Я сразу и не обратила внимания.

     — На что?

     — На интервалы между быстрыми снами. Девять интервалов, и все время они растут.

     — Интервалы?

     — Угу.

     — А что это значит?

     — Не знаю, Юра. Могу вам только сказать, что ЭЭГ совершенно не похожа на нормальную картину сна. — Нина посмотрела на часы. — Юра, вам пора.

     — А вы остаетесь?

     — Мне еще нужно кое-что привести в порядок. До свидания.

     Это было нечестно. Она не могла так просто сказать “до свидания” и выставить меня. После всего, что случилось... “А что, собственно, случилось?” — спросил я себя. То, что я спал в одной комнате с Ниной, не давало мне ровным счетом никаких прав на особые отношения. Что еще? Коснулся рукой локтя? И все.

     — Нина, — сказал я тоном хнычущего дебила, — неужели же нам не придется повторить эксперимент? А вдруг все это вовсе не так?

     Нина улыбнулась своей далекой слабой улыбкой. Лицо у нее после бессонной ночи было усталое и слегка побледневшее. А может быть, мне оно лишь казалось таким в свете серого ноябрьского утра. Но оно было прекрасно, ее лицо. Если бы и у меня был свой Узор, как на Янтарной планете, я бы понял, наверное, что мне не завершить его без нее.

     Спасибо, У, спасибо, странный далекий брат. Спасибо за радость общения и за радость, которую я испытываю, глядя на это побледневшее и осунувшееся женское лицо с большими серыми глазами. Спасибо за янтарный торжествующий отблеск, который подкрашивает скучное и бесцветное, из бледной размытой туши, начало дня. Спасибо за десять маленьких быстрых снов, в которых ты познакомил меня с Завершением Узора. И что бы ни случилось со мной впредь, я уже побывал в Пространстве, и никто никогда не отнимет у меня вашего привета.

     — До свидания, Нина.

     Она ничего не ответила. Она стояла и держала в руках бесконечную ленту миллиметровки, и лоб ее был нахмурен.

     Мы сидели с Галей в кино. На вечернем сеансе, на который я купил билеты, когда возвращался из школы. Старая французская комедия с покойным Фернанделем в главной роли. Трогательные в своей наивности и простоте трюки.

     Где-то я читал, что волк, желая избежать схватки с более сильным соперником, подставляет под его клыки в знак смирения шею, и тот не трогает его. Так и фильм. Вот моя шея, я сдаюсь.

     Галя просунула свою руку под мою, и ее ладошка легла на мою ладонь. Теплая волна нежности нахлынула на меня. А может быть, не столько нежности, сколько вины и угрызений совести.

     Но кто знает, что вернее цементирует отношения двух людей...

     — Люш, — тихонечко прошептал я.

     Она не ответила. Она лишь быстро прижала свою ладошку к моей.

     Жест успокаивающий, ободряющий. Ничего, Юра, все будет в порядке. Я тебя все-таки уговорю, ты поедешь к тете Нюре в “Заветы”, в ее уютный домик, будешь пить каждый день парное молоко и забудешь про свои фантазии.

     Если бы она только не была так уверена в своей правоте, подумал я и резко вырвал свою ладонь из-под ладони Гали.

     Два дня я не слышал чужих мыслей и совсем было забыл о них.

     А сейчас, сидя рядом с женой в темном зале кинотеатра, я незаметно для себя включился в неторопливый лоток ее мыслей.

     Она думала о тете Нюре, и моя виноватая нежность снова уперлась в плотину ее здравого смысла.

     Слишком здравого.

     Если бы она только могла понять, если бы только треснул ее стальной панцирь непогрешимости... А что тогда?

     Да и хочу ли я, чтобы этот панцирь лопнул? Если быть честным с собой?

     И снова чувство вины начало понемножку подтягивать из моего сердца резервы нежности. И снова ее рука ободряюще похлопала мою. И снова я услышал медленные и уверенные ее мысли:

     “Ему, видно, совсем плохо... бедный... А все из-за упрямства”. Мне захотелось крикнуть ей во весь голос: мне хорошо, не жалей меня! Это я должен жалеть тебя!

     Когда мы возвращались домой, Галя была весела и оживленна. Если уж она решает что-нибудь, то никогда не останавливается на полпути. Она — как снаряд, летящий к цели: может попасть или промахнуться, но остановиться или повернуть назад - никогда.

     А она твердо решила не подавать виду, не раздражать больного мужа. При душевных расстройствах и психических заболеваниях главное — чуткость родных и близких.

     — А что, если сделать на ужин картофельные оладьи? — спросила Галя. — Натрем сейчас десяток картофелин...

     Картофельные оладьи — мое любимое блюдо. Но, поскольку оно, как известно, довольно трудоемко, изготовляет его Галя не так-то часто.

     Я чистил картошку, а Галя натирала ее на терке. Потом мы поменялись ролями. Горка сероватой кашицы все росла и росла в тарелке, темнела, а я думал, что не все на свете, к сожалению, можно исправить при помощи картофельных оладий.

     — Юрочка, — сказала мне на большой перемене Лариса Семеновна, — что стало с вашим Антошиным?

     — А что такое?

     — Метаморфоза. Получил у меня четверку.

     — О, Лариса Семеновна, боюсь сглазить. Сергея как подменили.

     — Но все-таки, как это вам удалось?

     — Мне?

     — Вы же классный руководитель. И отвечаете за все на свете, от успеваемости до первой любви, от отношений с родителями до увлечения спортом.

     — Вы знаете, есть такой старинный английский анекдот. В семье родился мальчик. Внешне совершенно здоровый, но и в год, и в два, и в три он так и не заговорил. Ребенка таскали по веем врачам — и все напрасно. Родители смирились. Глухонемой — так глухонемой, что же делать? И вдруг однажды, когда ему было лет восемь, мальчик говорит за столом: “А гренки-то подгорели”. Родители — в слезы. “Как, что, почему же ты раньше не говорил?” “А о чем говорить? Раньше все было нормально”.

     — Гм, и что же ваша бородатая притча должна означать?

     — А то, что Антошин столько лет продремал, что в конце концов выспался и проснулся.

     — Да ну вас, Юрочка, к бесу... Ваша скромность носит вызывающий характер. Истинная скромность состоит, знаете, в чем?

     — Нет, не знаю.

     — В признании своих заслуг, вот в чем. Лариса Семеновна как-то очень ловко и лукаво подмигнула мне, и я подумал, что не одно, наверное, сердце начинало в свое время сильнее биться от ее подмигиваний.

     — Ладно, Лариса Семеновна, раз вы уже разгадали меня, открою вам свою тайну. Чур, только никому ни гу-гу.

     — Идет.

     — Я незаконный сын Ушинского. Именно от него и унаследовал незаурядный педагогический талант.

     — То-то я смотрю, вы на него похожи... Вы с классом, говорят, в планетарий собрались?

     — Вы наш Талейран и наш Фуше. От вас ничего не скрыть. Сегодня после занятий.

     Я люблю ходить со своими ребятами на разные экскурсии. В школе они все ученики. Стоит им выйти на улицу, как они мгновенно преображаются. Девочки сразу взрослеют и хорошеют, мальчики обретают юношескую степенность.

     Они немножко стесняются организованности экскурсии и быстро разбиваются на группки в два-три человека.

     Однажды нас увидел на улице математик Семен Александрович, и в глазах его мерцал ужас. Не помню уж, куда мы шли, по-моему, в Третьяковку. Назавтра я спросил, что так поразило его.

     — А разве можно ходить не строем? — посмотрел он на маня.

     Ах ты, милый мой Беликов, современный ты человек в футляре, хотел я сказать ему, но вовремя удержался.

     Мы вышли из школы.

     Наконец-то первый раз в этом году пошел настоящий снег. Пушистые, театральные, нарядные снежинки... Просто жалко было смотреть, как гибнут такие шедевры под колесами машин и ногами прохожих.

     Алла Владимирова шла вместе с Сергеем Антошиным. Так-так-так. Похоже, что Сергей подымается по социальной лестнице класса, перепрыгивая через ступеньки. Идти рядом с Аллой Владимировой — это дается не каждому. Господи, да я сам бы с удовольствием взял ее под руку. Щеки Аллы горят на ветру, на длиннющих ресницах тают новогодние снежинки.

     Ей бы закружиться сейчас в вихре вальса, вылететь на середину улицы, и вся улица замерла бы от восхищения.

     А Сергей цвел и цвел от тихой гордости. Он и выше стал, и плечи отведены немножко назад, и грудь колесом под стареньким демисезонным пальтишком.

     Милый мой Сережа, как я рад, что ты наконец проснулся, И все у тебя будет хорошо, только не засни опять...

     Мы доехали на метро до Краснопресненской, а потом дошли пешком до планетария. Я ужа не первый раз сижу под его куполом, но сегодня я смотрел на звездное небо совсем с особым чувством. Где они, мои далекие братья? В какой части безбрежного космоса?

     Тонкая световая указка лектора легко скользила по ночному небу над темными силуэтами домов по его краям.

     И снова, как уже случалось, на меня нахлынуло ощущение чуда. Я, Юрий Михайлович Чернов, добившийся в жизни только, пожалуй, того, что Сергей Антошин шел в планетарий рядом с Аллой Владимировой, — я оказался избранником, в которого почему-то уперлась указка из сновидений, посланных откуда-то из неведомых далей.

     Интересно, как чувствуют себя настоящие избранники судьбы? Как несут свое бремя славы? Неужели привыкают к нему? Главное мое чувство — это чувство нереальности. Не может быть. Не должно быть.

     А потом я думаю, что все-таки это есть. И знаю еще, что я сам ни при чем. Я просто та точка, в которую уперся луч сновидения.

     Первый раз, когда я шел на ночь в лабораторию сна, я заранее сказал об этом Гале.

     — А что, есть такая лаборатория? — спросила она. — И туда ходят со своими пижамами? Раньше это называлось по-другому.

     На этот раз я сказал ей, что буду ночевать у Ильи. Она ничего не сказала. Пожала лишь плечами. Наверное, мы уже пересекли черту, из-за которой не возвращаются. Эдакий брачный Рубикон.

     В лаборатории меня встретили Нина и Борис Константинович. Нет, положительно он изменился. Куда девался металл, из которого он был выкован? Живой человек с растерянными глазами. И симпатичный от этого.

     — Главное — часы, —говорил он Нине.

     — Но, Борис Константинович, я ведь и прошлый раз заметила время включения приборов.

     — По каким часам?

     — По своим, конечно.

     — Давайте найдем что-нибудь поточнее. Как вы думаете, у кого могут быть более или менее точные часы? В лаборатории Бабашьянца?

     — Сомневаюсь.

     — Если вам не трудно, посмотрите, что-нибудь у них должно быть.

     — Борис Константинович, — сказал я, — еще раз прошу прощения, что доставил вам столько хлопот...

     — Перестаньте, — профессор досадливо махнул рукой, — что-то я не замечал раньше у вас особой деликатности.

     — Только ради научной истины. В присутствии истины я буквально стервенею.

     — Ну, ну, — пробормотал профессор без улыбки. По-видимому, особой симпатией ко мне он так и не проникся.

     Уснул я буквально через несколько минут после того, как улегся на уже знакомое мне ложе. Помимо всего прочего, я здорово устал за эти дни. Последнее, что я услышал, были слова Бориса Константиновича: “Как спит!” Это обо мне, подумал я, и мысль растворилась.

     И пришел сон, посланный мне У. И я снова летал. Но не так, как раньше.

     О, это был совсем другой полет! У стоял на каменистой площадке. Вдруг ощущение своего веса исчезло.

     Он стал невесом, и легкий ветерок, тянувший с залитого солнцем холма или низенькой горы, раскачивал его, как травинку. Он оттолкнулся ногой и начал подниматься прямо вверх, как ныряльщик подымается к поверхности воды, как подымается воздушный шар.

     Чувство легкости, свободы. У слегка наклонился в сторону, и горизонт послушно встал дыбом. Мы парили в золотисто-желтом небе, все подымаясь выше и выше, и я слышал мелодию холмов.

     А потом У скользнул вниз. Быстрее и быстрее. Свист воздуха вплелся в мелодию. Страха не было. Было веселое, озорное чувство всевластия над стихиями. Над янтарными холмами внизу, над желтоватым небом с длинными, стрелоподобными облаками. Над силой тяжести, которая сейчас тянула нас вниз и которая была вовсе не чужой и злобной, а ручной и доброй, как собака. У самой земли падение прекратилось, и мы снова поднялись вверх. Скатывались по крутым невидимым горкам неведомых силовых полей.

     И встретили в небе еще одного. Его имя было Эо. А может быть, его имя звучало вовсе не так, но он остался в моей памяти как Эо. И мы играли в небе, как птицы, как играли бы щенки, умей они летать.

     И вдруг мы оба скользнули на землю. Нас позвали. Коа столкнулся с неполадками на энергетической станции, в которых он не мог разобраться.

     И на помощь ему мысленно спешили братья. Сначала те, кто был ближе других и кто был не слишком занят, потому что это был Малый Зов, И те, кто был ближе других к Коа, включались в его мозг. Их мозг и его мозг становились единым целым, работавшим в одном ритме.

     Нам не нужно было объяснять, что случилось на станции, на которой был Коа.

     Мы знали все, что знал он. Мы были частью его, а он был нами. Но задача была сложна.

     Я не могу сказать, в чем она состояла, ибо мозг мой не смог усвоить технических образов, циркулировавших в кольце Малого Зова.

     Они были слишком сложны и незнакомы мне.

     И все новые братья вплавлялись в общий мозг, росший в кольце Малого Зова. И самосознание наше все расширялось и расширялось, пока не стало похоже на громадный, безбрежный храм, в котором тысячекратным эхом билась, сплеталась и расплеталась наша общая мысль. И эхо вибрировало от нашей общей мощи. И мы поняли, что случилось с машинами Коа, и что нужно сделать, чтобы избежать аварии. Никто не мог бы сказать, что это понял он. Только мы, ибо внутри кольца Малого Зова не было меня, тебя, его. Были только мы.

     И как только задача была решена, кольцо распалось, и У снова стал У — существом, протянувшим мне лучик сновидений сквозь бесконечную тьму космического пространства.

     И я начал понимать, почему на Янтарной планете всегда сияет радостный отблеск...

     — Когда, вы говорите, начался вчера первый цикл? — услышал я, просыпаясь, голос профессора.

     — Быстрого сна? — переспросила Нина. — Сейчас посмотрим. Вот. В двенадцать сорок.

     — Сегодня?

     — В двенадцать сорок.

     — Значит, совпадение полное?

     — Нет, Борис Константинович. Вчера было десять периодов быстрого сна, а сегодня одиннадцать.

     — И этот дополнительный?

     — Тоже пятиминутный.

     — А интервалы?

     — Надо замерить. Сейчас я займусь.

     Я встал.

     — Вы что, всю ночь бодрствовали надо мной? — спросил я.

     — Нет, — сухо ответил профессор. — Я ездил домой.

     — Боже, и все это из-за одного человека...

     — Вы здесь ни при чем, — неприязненно сказал Борис Константинович.

     — Интервалы такие же, как и в прошлый раз, — сообщила Нина. — Совпадение полное. Дополнительный одиннадцатый цикл приходится на интервал между пятым и шестым периодами быстрого сна.

     Профессор посмотрел на ленту.

     — Действительно, сами интервалы все время увеличиваются. Смотрите, последний интервал раз в тридцать — сорок больше первого. Нелепость какая-то...

     — А что, если составить график по времени быстрых снов и интервалов?

     — Конечно, Нина Сергеевна. Но надо будет по крайней мере перематывать каждый раз этот рулон...

     Я был здесь больше не нужен. Подопытный кролик сделал свое дело, подопытный кролик может уйти. Жаловаться не приходилось. Спасибо им и за это.

     На следующий день я позвонил Нине и попросил разрешения проводить ее домой. Она опять долго дышала в трубку, молчала и наконец согласилась. Я приехал на пятнадцать минут раньше срока. По дороге я с трудом подавил в себе желание купить букет цветов. Я уже подошел было к старушке в тоннельчике у Белорусского вокзала и полез в карман за деньгами, как вдруг представил себя у входа в институт. Жених. Имбецил с букетом. Я вздохнул. Старушка соблазнительно встряхнула свои чахлые цветочки и зазывно посмотрела на меня. Я вынул руку из кармана, так и не вытащив денег, и в глазах продавщицы засветилось радостное презрение. Так тебе и надо, говорили они. Ты и с цветами был бы не очень-то, а уж без них и вовсе нечего ходить на свидание. Ноги только бить. Сидел бы в обнимку с телевизором,

     А может быть, все-таки надо купить цветочки? Скромный букетик, преподнесенный исследователю благодарным кроликом.

     Похоже было, что в их институте никто никому никогда не назначал свиданий, потому что каждый второй выходящий с глубоким интересом рассматривал меня. А возможно, это я вздрагивал и поворачивался, когда взвизгивала тяжеленная дверь и выпускала в облачке пара очередного лаборанта.

     Нину я не узнал. Я сообразил, что она стоит подле меня, только тогда, когда она сказала:

     — Здравствуйте...

     Я засмеялся.

     — Господи, я же ждал женщину в белом халате. Я вас видел только в белом халате. Простите меня.

     Нина взяла меня под руку.

     — Жалко, что у меня нет портфеля, — вздохнула она.

     — Почему?

     — В девятом и десятом классах я ходила домой вместе с одним мальчиком, и он всегда нес мой портфель. Свой и мой.

     — Счастливый мальчик.

     Нина неторопливо и внимательно посмотрела на меня сбоку, словно изучала, гожусь ли и я на роль мальчика, несущего портфель. Господи, только что я смотрел на гордого Сережу Антошина, который шел рядом с Аллой Владимировой и кис от счастья. И вот я иду рядом со своей Аллой и тоже молю небо, чтобы подольше идти так по зимней слякоти, ощущая легкое прикосновение ее руки к моей.

     — И что стало со счастливым мальчиком? — спросил я.

     — Он стал моим мужем, — медленно, словно вспоминая, как это было, сказала Нина. — А потом... потом, когда носить портфель было больше не нужно, выяснилось, что нас мало что связывает... — Нина усмехнулась, и усмешка вышла невеселая. Ее лицо сразу постарело на несколько лет.

     Я молчал. Всей своей шкурой болтуна я знал, что надо промолчать. Любое слово было бы пошлым. Любой жест был бы оскорбительным, даже легкое пожатие ее руки. Никто не бывает так чуток к реакции на свои слова, как болтуны. Слишком часто они говорят не то и не тогда, когда нужно.

     Нина вдруг остановилась у освещенной витрины. В витрине стоял манекен в длинном черном платье с расшитым серебром подолом.

     У манекена было напряженно-несчастное пластмассовое лицо. Наверное, ей было холодно, и ее не радовало черное платье за сто четырнадцать рублей тридцать копеек.

     — Красиво? — спросил я.

     — Что? Ах, вы про платье? Наверное, красиво...

     Мы отошли от витрины.

     — Что говорит Борис Константинович? — спросил я.

     — Вы должны понять его. — Нина словно обрадовалась, что разговор выбрался с ее прошлого на твердую землю нашего эксперимента. — Он видит, конечно, что ЭЭГ получается фантастическая. Ничего похожего никогда никем не было замечено. И поразительно точное совпадение начала первого быстрого сна, и одинаковая продолжительность всех быстрых снов, и увеличивающиеся интервалы между ними. С другой стороны, что все это могло бы значить? Можно утверждать, что в паттерне вашего сна... Простите, я сказала паттерн...

     — Я понимаю, Нина, это же английское слово. Образец, схема...

     — Совершенно верно. Так можно ли утверждать, что паттерн этот служит безусловным доказательством искусственности, наведенности периодов быстрых снов и соответственно ваших сновидений? Соблазн велик, конечно, но убедительны ли будут наши рассуждения? Да, скажут мужи, ЭЭГ в высшей степени странная, слов нет, но при чем тут космическая мистика? И нам нечего будет ответить. Знаете, Борис Константинович — очень осторожный человек, Это не значит, что он трус...

     — Судя по тому, как я должен был его уламывать...

     — Вам и меня пришлось уламывать... Поймите же, мозг ученого — это главным образом сепаратор.

     — В каком смысле?

     — В самом элементарном. Думая, пытаясь истолковать результаты опытов, ты занят в основном отсевом, отбраковкой негодных предположений. Мозг ученого приучен безжалостно отбрасывать всю чепуху. А вы приходите и настаиваете, чтобы мы занимались как раз тем, что всегда отбрасывали как чепуху. Попробуйте, влезьте в шкуру шефа... Но он, повторяю, не трус. Да, он человек суховатый, упрямый, но если он уж приходит к какому-то заключению, он не отступит от него, даже если придется идти напролом.

     — Значит, пока вы не пришли ни к какому выводу?

     — Пока нет. Вначале мы подумали, что, может быть, само число быстрых снов — десять — что-то может значить. Это значительно больше, чем наблюдается обычно. Обычно их бывает пять-шесть. Но вo втором опыте, как вы слышали, их было уже не десять, а одиннадцать. Что будет в следующем? Может быть, двенадцать, и может быть, шесть. У нас мало материала. С такими данными нельзя делать никаких утверждений. Я построила самый примитивный график. Вот он, вы просили, чтобы я вам его принесла. — Она достала из сумочки листок бумаги. — Он ничего не говорит. Десять и одиннадцать точек на разном расстоянии друг от друга. Расстояния эти, правда, увеличиваются, но случайно ли увеличение или подчиняется какой-то зависимости, мы пока еще не знаем, Нужны новые серии экспериментов.

     — Нина, — вскричал я с пылом, — я готов переехать в вашу лабораторию! Навсегда. Мы купим портфель, и я буду всегда носить его вам...

     Будь проклят мой язык! Я все-таки ляпнул глупость. Нинина рука в моей сжалась. Я почувствовал, как она вся съежилась. Впервые за весь вечер я услышал ее мысли. “Не надо, — повторяла она про себя. — Только не надо”.

     — Простите, Нина.

     Она промолчала. Она была ранима, как... Я хотел было подумать, “как цветок”, но сравнение было пошлым. Нина обладала удивительным качеством отфильтровывать пошлость. Наверное, мальчик с двумя портфелями не прошел через этот фильтр.

     — Мне в метро, — сказала Нина.

     — Я провожу вас до дому.

     — Не нужно, Юра, — мягко сказала она.

     — Я не хотел вас обидеть.

     — Я знаю. Я нисколько не обижена на вас. Разве что на себя. До свидания.

     По лицу ее скользнула слабая, бледная улыбка, она кивнула мне, повернулась и исчезла в облаке яркого пара, всосанная человеческим водоворотом, бурлившим у входа в метро. Я бросился было за ней, но остановился. Не нужно преследовать ее. Две ошибки за вечер — это многовато.

     Уже не спеша, я вошел в метро, постоял зачем-то в очереди за “Вечеркой”, нетерпеливо развернул ее, словно ждал тиража вещевой лотереи или последних известий с Янтарной планеты.

     Я вышел на своей остановке и понял, что мне не хочется идти домой. Видеть Галю, ловить на себе ее участливые взгляды.

     Нет, она ни в чем не виновата передо мной, и в этом не главная вина. Люди прощают виноватых. Но невиновных никогда. Она заботилась обо мне и хотела, чтобы я был здоров. Ужасное преступление для жены. Я вздохнул. Ощущение предательства не самое приятное ощущение. Кому-то оно, может быть, и приятно. Не знаю.

     Я позвонил Илье. Он был дома и через полчаса уже втаскивал меня к себе.

     — Ну? — закричал он. — Есть что-нибудь?

     — Да нет, Илюша. Ничего окончательного.

     — Что за тон? Что за интеллигентские штучки? Что за физиономия опечаленного олигофрена?

     — Да понимаешь, старик...

     — Я тебе не старик. И брось этот жигалинский лексикон. Выкладывай, что случилось.

     С Ильёй нельзя кривить душой.

     В его присутствии даже самая мягкая душа никак не может кривиться.

     — Илюша, я чувствую, что мы с Галей неудержимо расходимся. Мы идем разными курсами...

     — Подожди, при чем тут Галя? При чем ваша семейная жизнь? Я часто называл тебя олигофреном шутя, но я вижу, в каждой шутке доля правды. Какая семейная жизнь, какой развод? Как ты смеешь говорить об этом, когда твою дурную голову избрали в качестве приемника братья по разуму? Одно из величайших событий а истории человечества — гимн материалистическому, атеистическому восприятию мира, а ты подсовываешь свою семейную жизнь. Де разве это соизмеримые величины?

     Мне стало стыдно. Илья был прав. Но умение мыслить большими категориями — удел больших людей. Улетай я завтра на Янтарную планету, я бы и тогда, наверное, убивался из-за того, что запутался в двух женщинах.

     Я посмотрел на себя Илюшкиными глазами. Он был абсолютно прав. Зрелище не из приятных.

     Хныкающий идиот.

     — Ладно, эмоции потом. Я тебе говорил по телефону, что они решили проделать второй эксперимент. Я спал у них еще раз.

     — И как?

     Илья сделал неосторожное движение ногой, и с книг, лежавших на полу, взметнулся высокий столбик пыли.

     — Пошли на кухню.

     Я рассказал Илье о втором эксперименте.

     — Нина Сергеевна дала мне график. Вот он, я еще сам его не видел.

     На горизонтальной оси были отложены точки. Первые три почти рядом друг с другом. Остальные на все большем и большем расстоянии.

     — А почему эта точка отмечена особо? — спросил Илья, показывая на шестую точку.

     — Потому что в первом эксперименте ее не было. Она появилась только во втором. В первом было десять точек, во втором — одиннадцать.

     — Чепуха! Почему именно эта? Почему вы не отметили, скажем, вторую или одиннадцатую точку?

     — Не знаю, я как-то не подумал об этом.

     — Не подумал! Господи, я всегда этого боялся больше всего. Братья по разуму протягивают нам руку и попадают в идиота.

     — Можно подумать, ты только и делаешь, что ждешь братьев по разуму.

     — Юрочка, — сделал забавную гримасу Илья, — что я вижу? Ты огрызаешься? Старшим? Правильно, не можешь лаять на своего директора школы — лай на друзей, это безопаснее.

     — Илья, хочешь, я тебе врежу как следует?

     — Ты? Мне? — Илья нарочито скорчился от хохоте, качнулся.

     Стул, на котором он сидел, зловеще хрустнул, и Илья успел вскочить как раз в тот момент, когда он начал рассыпаться.

     — То-то, — сказал я. — Так будет с каждым, кто покусится...

     — На что?

     — Вообще покусится.

     — Слушай, Юраня, — вдруг сказал Илья. — Ты хоть фамилию своей Нины Сергеевны знаешь?

     — Знаю. Кербель.

     — Вот тебе телефон. Ты набираешь ноль девять. Всего две цифры, это не трудно, уверяю тебя. А когда ответит женский голос, ты произнесешь всего три слова: личный телефон, пожалуйста. Со временем тебе ответит еще один женский голос. Ты скажешь: “Нина Сергеевна Кербель”, — и она назовет тебе номер телефона. Это не так уж сложно. Хороший попугай, если бы он мог держать трубку, сумел бы сделать это. Давай звони.

     — Я не попугай. Я не могу.

     — Почему? Ты брезгуешь? Трубка чистая, я вытираю ее ухом по нескольку раз в день.

     — Я с Никой Сергеевной...

     — О боже, — простонал Илья. — Судьба послала мне в друзья ловеласа, дон-жуана, казанову. Не пропустит ни одной женщины, с каждой ухитрится поссориться. — Илья вдруг пристально посмотрел на меня. — Это... это как-то связано с Галей?

     Такой толстый шумный человек и такой проницательный.

     — Да, — сказал я.

     — Я позвоню сам.

     Он довольно быстро дозвонился до справочной и получил телефон Нины Сергеевны.

     Хоть бы ее не было дома, она же подумает, что это мои детские штучки. Попросить позвонить товарища. Хлопнуть портфелем по спине. Дернуть за косу.

     — Нина Сергеевна? — спросил Илья. — С вами говорит некто Плошкин. У меня сейчас мой Друг Юрий Михайлович Чернов, и мы как раз рассматривали график... Он сам? Он пытается вырвать у меня трубку.

     Илья протянул мне трубку и некрасиво подмигнул.

     — Нина... — промямлил я в трубку. Сердце билось, словно я заканчивал марафонскую дистанцию.

     — Юра, вы, наверное... — Нина замолчала, и я услышал в трубке ее дыхание. — Вы, наверное, рассердились. Я не хотела обидеть вас...

     — Нет, что вы! — закричал я. — Я совершенно не обижен.

     Маленькую Илюшину кухню заливал янтарный свет. Цвет, в который красит стволы сосен вечернее солнце, продираясь сквозь сизые июльские тучи.

     — Ваш товарищ что-то хотел спросить...

     — Дай мне, — сказал Илья и вырвал у меня трубку. — Нина Сергеевна, у моего друга стало почему-то такое выражение лица, что я не могу доверить ему серьезных научных переговоров. Нина Сергеевна, мы не могли понять на вашем графике, почему вы новую одиннадцатую точку во время второго опыта поместили не в конце, например, а между пятой и шестой? — Илья слушал и кивал головой. — Ага, понял. Я так и подумал. Спасибо, Нина Сергеевна.

     Илья положил трубку.

     — Понимаешь, расстояние между всеми точками осталось во втором опыте точно таким же, как в первом. И новая точка, похоже, вклинилась между пятой и шестой. Гм, интересно...

     Илья положил перед собой график и тихонько загмыкал. Гмыкал он долго, но ничего, очевидно, не надумал, потому что повернулся ко мне и спросил:

     — Есть будешь?

     — А что у тебя?

     — Жюльен из дичи, ваше сиятельство. Также рекомендую вашему вниманию седло дикой серны и вареные медвежьи губы. Но больше всего, ваше сиятельство, мы гордимся нашим фирменным блюдом — пельменями московскими!

     Илья поставил на огонь кастрюльку с водой, подождал, пока она не начала бурлить, и высыпал в нее пельмени.

     Пельмени булькнули и утонули и сразу успокоили расходившуюся воду.

     — Ваше сиятельство, как только какая-нибудь из утопленниц вынырнет на поверхность, бросайте ей спасательный круг.

     Кого благодарить за такого друга, как Илья? Не знаю, что б я сделал ради него.

     Мы ели пельмени, молчали, и я ни о чем не хотел думать.

     Мы проделали еще два опыта. Они в точности повторяли результаты двух предыдущих, за исключением одной детали. Эта проклятая лишняя точка то появлялась, то исчезала, просто подмигивала нам с графика. Нина Сергеевна и профессор решили продолжать опыты на следующей неделе.

     Я смотрел по телевизору спортивную программу. Где-то на другом конце света наши борцы припечатывали к ковру противников. Они долго толкались, упершись лбами друг в друга, пока один из борцов вдруг не хватал противника за ноги...

     Галя сидела около меня. Она любит спортивные передачи гораздо больше меня, ни одной не пропускает. Я незаметно посмотрел на нее сбоку. Лицо сосредоточенное, серьезное, собранное — она и зрителем была энергичным. На ней был ее голубенький стеганый халат, который ей очень идет. Я вдруг подумал, что никогда, наверное, не видел ее неряшливо одетой или непричесанной. Галя. Га-ля. Я попробовал имя на язык. Имя было мягкое. Такое же, как и имя, которое я ей дал. Люша. Люш. В чем же она виновата? Она виновата только в том, что я пытаюсь столкнуть на нее ответственность за Нину. Нет, не я, видите ли, разлюбил ее, нет, нет, нет, это она сама виновата. Слишком заботилась о моем здоровье.

     Бедная Люша, она этого не заслужила. Разве она виновата, что маленькой ее головке легче думать о простых, ясных делах, которые можно решить, сделать, чем о неясных, романтических и космических фантазиях. Старый, как мир, спор между реалистами и романтиками. Я поймал себя на том, что мысленно умиляюсь своему романтизму. Опасный симптом. Еще шаг — и начнешь вообще восторгаться собой. Романтик, знающий, что он романтик, уже не романтик.

     Га-ля. Га-ля. Я повторил имя жены несколько раз про себя. Но волшебство звуков не вызывало привычной нежности. А я хотел, я ждал, пока из глубин сердца подымется теплая, таинственная нежность к этому маленькому существу, что сидело рядом со мной и зачем-то смотрело на толкавшихся лбами борцов.

     Я знал, что поступаю нечестно, но я положил руку на Галино плечо. Я почувствовал, как она сжалась. Она все понимала. Она никогда не обманывала себя. Она всегда отважно выходила навстречу фактам — один на один, ибо часто я бывал ей в этих сражениях слишком плохим помощником. Ты страус-оптимист, говорила она. Ты прячешь голову в песок и надеешься, что все как-нибудь обойдется.

     Да, она не ошибалась сейчас, как не ошибалась почти никогда. Я все еще продолжал упрямо надеяться, что все образуется, утрясется, устроится и будет хорошо. Она взяла мою руку и мягко, почти ласково сняла со своего плеча.

     Зазвенел дверной звонок. Я открыл дверь, и в прихожую вихрем ворвался Илья.

     — Солнечная система! — крикнул он так, как никто еще никогда не кричал в нашем кооперативном доме-новостройке. Мы слишком дорожили им. Дом содрогнулся, но устоял.

     — Что? Илюша, что случилось? — вскочила Галя.

     — Это Солнечная система, Галка, вот что! Ты понимаешь, что я говорю? Солнечная система!

     Он схватил мою жену, поднял на руки и попытался подбросить ее вверх, но она уцепилась за его шею.

     — Ты что, сдурел?

     — Сдурел, не сдурел, какое это имеет значение? — продолжал исступленно вопить Илья. Лицо его раскраснелось, глаза блуждали. — Одевайся немедленно! Едем!

     — Куда? Что случилось? Да приди же в себя! — в свою очередь, начала кричать Галя.

     Случилось в конце концов то, что должно было случиться, пронеслось у меня в голове. Человек, который всю жизнь проводит в пыли, должен был раньше или позже соскочить с катушек.

     — Точки! — взвизгнул Илья. — Вы олигофрены! Вы одновременно идиоты, имбецилы и дебилы! Я ж вам говорю: точки! Десять точек! Галя, как ты можешь нести такой крест, — уже несколько спокойнее проговорил Илья, — жить под одной крышей с таким тупицей? Ты график помнишь? — обернулся он.

     Я почувствовал, как сердце у меня в груди рванулось, точно спринтер на старте. Я все понял.

     — Точки на графике?

     — На графике. Десять точек — Солнце и девять планет.

     — Но ведь...

     — Интервалы соответствуют расстояниям между Солнцем и планетами. Абсолютно те же пропорции. Ты понимаешь, что это значит? Я тебя спрашиваю, ты по-ни-маешь? Это же все. Это то, о чем мы только могли мечтать! Случайность полностью исключается. Вероятность случайного совпадения десяти чисел — это астрономическая величина с минусовым знаком. Это то, чего мы ждали, Юраня! Они не только действительно существуют, они знают, где мы.

     Галя, как завороженная, смотрела на Илью. Вдруг она начала дрожать.

     — Что с тобой? — спросил я.

     — Ни-че-го, — не попадая зубом на зуб, пробормотала она.

     — Ты, может быть, ляжешь?

     — Не-ет. Илья, — сказала она, и я почувствовал, что Галя напряглась, как борцы, которые все еще медленно ворочали друг друга на ковре. — Илья, ты не шутишь?

     — Нет, — торжественно сказал Илья. — Шутить в исторические минуть! могут лишь профессионалы-остряки.

     — И это правда? — с яростной настойчивостью продолжала атаковать его Галя.

     — Что правда? Что ты спрашиваешь, о чем ты говоришь?

     — Все, что говорил Юрка... Сны, телепатия... Это правда?

     — О боже! — застонал Илья и застучал себе кулаком по лбу.

     — Значит, это правда, — всхлипнула Галя .и повалилась на тахту головой вниз. Плечи ее вздрагивали. Одна домашняя туфля упала на пол, и маленькая ее пятка казалась совсем детской и беззащитной.

     — Не нужно, Люш, — я погладил ее плечо,

     — О боже, боже! — снова запричитал хором греческой трагедии Илья. — В такую минуту выяснять отношения... Нет предела человеческой глупости.

     — Илья, — сказал я, продолжая поглаживать все еще вздрагивавшее Галино плечо, — а как же одиннадцатая точка? Или это еще не открытая планета?

     — Ну, хоть вопрос догадался задать. Одиннадцатая точка непостоянна. Она то появляется, то исчезает, но всегда на одном и том же месте, между орбитами Марса и Юпитера. Тем самым нам говорят: это не планета, она непостоянна. Что же это? Это их корабль, который прилетел в нашу Солнечную систему. Ну? Ну? Хватит с вас, обезьянки? Можете вы прекратить вашу микроскопическую возню? Или вы на это не способны? Одевайтесь немедленно!

     — Зачем?

     — Мы едем.

     — Куда?

     Илья скрипнул зубами, схватил меня своими ручищами и основательно тряхнул.

     — К твоей Нине Сергеевне.

     У меня закружилась голова. Зачем ехать к Нине Сергеевне? Ах да, это же по поводу графика. И я вдруг понял всем своим нутром, что говорит Илья. Он прав. Не тем я оказался человеком, Мы получили доказательство контакта, первое объективное доказательство существования разумной внеземной жизни, а я вместо того, чтобы осознать все величие момента, копошусь в каких-то мелочах.

     — Уже десять. Начало одиннадцатого.

     — Какое это имеет значение? Десять? Десять и одиннадцать точек — вот что имеет значение!

     Прав, прав Илья. Какое нам дело до времени? Его сумасшедший азарт начал передаваться и мне. Уходили назад, теряли резкость волнения последних дней. Нина, Галя. Галя, Нина. Илья прав. Тысячу раз прав!

     — Вставай! — крикнул я Гале. — Илья прав, надо ехать, немедленно!

     — К этой Нине Сергеевне?

     — К ней.

     — Я...

     — Ну! — сжал кулаки Илья. — Брось свои бабские штучки! Ты же выше этих глупостей! Ты же человек, а не кухонное животное!

     Галя вскочила на ноги и вдруг чмокнула Илью в щеку. О, боже, мир положительно непознаваем!

     — Я люблю тебя! — пропела Галя и умчалась в ванную.

     Я начал натягивать на себя свитер.

     — Как ты догадался? — спросил я Илью.

     — Если бы я... Это не я. Я разговаривал с одним приятелем по телефону. Так, о делах. Он физик. А в голове все время сидит график. Я говорю: “Боря, что могли бы значить десять точек, интервалы между которыми все увеличиваются?” Он говорит:

     “Не знаю. Планет, например, девять, а что такое десять, не знаю!” И смеется, дубина. Сострил. Я кладу трубку, достаю график и начинаю смотреть на него. Десять точек. И интервалы слева направо все увеличиваются. И точки — как планеты, только все одинаковые. И тогда, как в трансе, я взял карандаш и нарисовал новый график. Первая точка, первая слева — Солнце. За ней, почти рядом — крошечный Меркурий, дальше Венера, Земля, Марс и так далее. Сердце у меня заколотилось, на лбу выступила испарина. Но расстояния, расстояния между планетами?

     — Я готова, — пропела звонким голоском Галя, входя в комнату.

     Я посмотрел на нее и ахнул. Давно уж она не казалась мне такой победно красивой.

     Я запер квартиру, мы пошли вниз к машине, а Илья продолжал рассказывать:

     — Что вам сказать, мои маленькие, глупые друзья? Я нашел старую, добрую “Занимательную астрономию” старого доброго Перельмана, да будет земля ему пухом. И выписал оттуда расстояния планет от Солнца в астрономических единицах. Астрономическая единица, если вы помните, — это расстояние от Земли до Солнца. Приблизительно сто пятьдесят миллионов километров. Меркурий — ноль целых тридцать девять сотых, Венера — ноль семьдесят две и так далее до Плутона, который отстоит...

     — Илья, а куда ехать? — перебил я его.

     — Улица Зорге.

     — А как ты узнал адрес?

     — У нее самой... Я измерил расстояние между точками на графике и сравнил с таблицей, которую выписал из Перельмана. Пропорции абсолютно те же.

     — Илюша, ты гений. Пыльный, но гений, — сказала с твердой убежденностью в голосе Галя.

     — Другой стал бы спорить, — шумно, по-коровьи вздохнул мой друг.

     Дом мы нашли быстрее, чем я рассчитывал.

     — Я быстро, — сказал Илья.

     — А мы? — спросила Галя.

     Сегодня был ее час. Сегодня она чувствовала себя победительницей. Сегодня она взяла в союзницы Солнечную систему. Ах, Галка, Галка, экая ты воительница!

     Я повернул голову и посмотрел на жену. Она посмотрела на меня. Может быть, мне показалось, а может быть, у нее действительно сверкнула в глазу крошечным бриллиантиком слезинка.

     — Люш, — сказал я.

     — Тш-ш, — прошептала Галя, — молчи...

     Я замолчал, а она положила свою голову мне на плечо. Я вдруг подумал, что это глупо — Илья пошел к Нине Сергеевне, а я сижу с Галей в машине. Но все в этот вечер потеряло смысл или приобрело — кто знает. Илья открыл дверцу, и я вздрогнул от неожиданности.

     — Знакомьтесь, — сказал Илья. — Юру Чернова вам представлять не надо, а это Галя — его жена. Нина Сергеевна — старший научный сотрудник.

     Только теперь, продемонстрировав свои права на меня и нашу близость, Галя быстро подняла голову, пробормотала: “Простите”, — и обернулась к Нине. “Ах ты, маленькая, хитрая дрянь”, — подумал я. Вопреки ожиданию я не чувствовал себя несчастным, сидя в одной машине с этими двумя женщинами. Наоборот, мне стало легко и весело. Я был в точке, где притяжения с двух сторон взаимно уравновешивают друг друга, и плавал в невесомости, как У в одном из последних снов.

     — Как ехать, Нина Сергеевна? — спросил Илья.

     —— А вы... уверены? Мы ведь будем у профессора в полдвенадцатого... Так поздно...

     — И вы тоже... Ученые, называется! Великие открытия делаются от одиннадцати до часу по четвергам.

     Нина засмеялась.

     — Наверное, вы правы. Поехали. Ах да, я же не объяснила, куда ехать. Улица Дмитрия Ульянова. Вы знаете, где это, Юрий Михайлович?

     Не Юра, а Юрий Михайлович. О женское чутье! О женский такт!

     — Знаю, — сказал я. — Я все знаю. Вы хоть позвонили бы профессору.

     — Господи, — сказала Нина, — я не сообразила в этой суматохе.

     Два автомата оказались неисправными. На углу Красной Пресни автомат работал, но было занято. В результате мы приехали на улицу Дмитрия Ульянова без звонка. Было уже начало двенадцатого.

     — Идем все вместе, — строго сказал Илья и быстро погнал нас, как стадо гусей, к подъезду. Кнопку звонка нажал он. Никто не ответил.

     — Не может быть, — пробормотала Нина, — ведь я же сама звонила. Было занято.

     За дверью, обитой коричневым дерматином, послышались шаги. Вспыхнул глазок и тут же потемнел, должно быть, в него посмотрели. Дверь открылась. Профессор стоял в пижаме и смотрел на нас. Пижама была выглажена почти так же тщательно, как и костюм, в котором я его видел. Редкие волосы тщательно причесаны. Интересно, промелькнуло у меня в голове, он спит лежа или стоя?

     — Простите, Борис Константинович, — нервно сказала Нина. — Уже поздно, я понимаю...

     Профессор молча осмотрел нас всех. Настороженность в его глазах постепенно испарялась. А может быть, он просто просыпался.

     — Добрый вечер, — сказал он и сделал приглашающий жест рукой. Мы вошли в комнату, но не сели.

     — Борис Константинович, позвольте вам представить, — сказала Нина, — это жена Юрия Михайловича, а это его друг...

     Нина замешкалась, и я понял, что она даже не запомнила имени Ильи.

     — И чем же я обязан столь неожиданному визиту? — сухо спросил профессор, так и не кивнув и не пригласив нас сесть.

     — Только что выяснилось, что точки на графике быстрого сна Юрия Михайловича полностью соответствуют расстоянию планет Солнечной системы от Солнца, — быстро проговорила Нина Сергеевна.

     — И кто же это выяснил, позвольте узнать? — спросил профессор.

     — Я, с вашего разрешения, — сказал Илья и полупоклонился. Большой, пыльный, помятый, он все равно являл собой зрелище внушительное.

     — Где график? — строго спросил профессор.

     — Вот. — Илья стащил с себя куртку, швырнул ее, не глядя, на кресло в чехле и вытащил из кармана листок бумаги. — А это расстояния планет от Солнца в астрономических единицах. Вот пропорция, которую я составил. Вот пересчет.

     — Линейка у вас есть? — спросил все так же строго профессор.

     — Нет.

     — Машенька, — произнес, не повышая голоса, профессор, и в комнату тут же влетела крошечная немолодая женщина.

     Я готов был поклясться, что она караулила у двери, ожидая, пока ее позовут. Женщина кивнула нам и замерла, глядя на Бориса Константиновича. “Похоже, что она робот”, — подумал я.

     — Машенька, — не отрывая взгляда от графика, сказал профессор. — Витя дома?

     — Нет, — пробормотала профессорша испуганно.

     — Посмотри, пожалуйста, в его комнате, нет ли у него линейки и готовальни. Или хотя бы линейки.

     Так же стремительно, как вошла, профессорша выскочила из комнаты. “Старая школа, — подумал я, — теперь таких жен не выпускают”.

     Профессор сел за стол, не глядя протянул руку, в которую запыхавшаяся профессорша вложила линейку, и принялся измерять расстояния на графике.

     Мы молча стояли вокруг стола. Профессорша тихонько отошла к двери — наверное, ее обычное место — и тоже замерла.

     — Вы теорию вероятности знаете? — спросил наконец Борис Константинович Илью.

     — Нет, я, знаете, по образованию гуманитарий.

     — Так вот, вероятность случайного совпадения равна практически нулю.

     — Значит... — тихо сказала Нина, и профессор внимательно посмотрел на нее, словно видел в первый раз.

     — Значит, мы сейчас будем пить чай, — сказал профессор и вдруг засмеялся. — Я подумал о том, какая будет физиономия у Штакетникова... Машенька!

     Профессорша-робот застыла по стойке “смирно”.

     — Машенька, организуй, пожалуйста, нам чай и посмотри у Вити, есть ли что-нибудь выпить.

     Профессор опять неумело прыснул и повернулся к Нине.

     — Нет, Нина Сергеевна, вы представляете себе, какая будет физиономия у Штакетникова?

     Боже правый и милосердный, подумал я, как люди по-разному реагируют на великие события. Один подбрасывает к потолку чужих жен, другие плачут, а третьи думают о выражении лица Штакетникова. Нет, я ошибся. Профессорша не могла быть роботом. Роботы не могут работать с такой скоростью. За одну минуту стол накрылся скатертью, скатерть — тарелками с сыром, колбасой, вареньем двух сортов, рюмками и едва начатой бутылкой коньяка, не говоря уже о чайнике. Молодец, Витя. Все-то у тебя есть — от линейки до коньяка. Мне бы такого Витю...

     — Сядь с нами, Машенька, — сказал профессор и принялся разливать коньяк по рюмкам.

     Машенька стремительно бросилась к столу и застыла на краешке стула. Когда профессор выйдет на пенсию, он сможет неплохо зарабатывать. Демонстрация высшей дрессуры супруги. .

     Профессор поднял рюмку.

     — Один мой знакомый американский психолог говорил мне, что самые доверчивые люди на свете — ученые. Никого так нельзя легко одурачить, как ученого. И действительно, сколько ученых мужей попадалось на удочку всяческих шарлатанов. А почему? Потому что ученый привык доверять фактам. И как бы ни были необычны факты, он вынужден принять их. Но если бы ученые не были доверчивы, не было бы науки, ибо все новое всегда кажется абсурдным, как казалась, например. Французской академии абсурдной идея, что с неба могут падать камни. Когда Юрий Михайлович в первый раз пришел ко мне, я не хотел слушать его. То, что он говорил, было фантастично. Но теперь это факты. И я должен им верить. И заставить верить других. Ибо ученый — это еще и миссионер, который должен всегда стремиться обращать людей в свою веру. Выпьем за великие факты, свидетелями которых мы с вами стали, выпьем за веру в науку.

     Мы все выпили. Профессорша тоже выпила свой коньяк, не сводя взгляда с мужа. Пила она синхронно с ним.

     Потом мы выпили за интеллектуальное бесстрашие и за братьев по разуму. Потом за Контакт.

     — Машенька, — сказал профессор, — посмотри у Вити, нет ли у него чего-нибудь еще... эдакого...

     Старушку как ветром сдуло и принесло обратно уже с бутылкой рома “Гавана-клуб”. Профессорша прижимала бутылку к груди.

     — Борис Константинович, — сказал я, — знаете, как я определил про себя ваши глаза, когда первый раз увидел вас?

     — Как?

     — Я решил, что у вас глаза участкового уполномоченного.

     — По-ра-зи-тельно! — крикнул профессор.

     — Почему?

     — Потому что я в молодости работал в милиции. Мы выпили за нашу милицию. Илья что-то шептал Гале на ухо, и она мелко тряслась от смеха.

     — Дорогой профессор! — сказал я и почувствовал, что профессор вот-вот раздвоится и что надо его предупредить об этом. — Дорогой Борис Константинович! Я хотел вас предупредить... — Я забыл, о чем хотел предупредить профессора, но он уже не слушал меня.

     — Машень-ка! — позвал он, и мне показалось, что голос его звучит уже не так, как раньше. А может быть, это я стал плохо слышать. — Машень-ка! Посмотри, нет ли у Вити чего-нибудь... Ром не годится.

     Я посмотрел на бутылку “Гавана-клуб”. Она была пуста.

     Ночь постепенно теряла четкие очертания. Машенька еще дважды ходила к Вите, и Витин дух послал нам бутылку “Экстры” и бутылку “Саперави”. Эту бутылку профессорша чуть не уронила, так как споткнулась об Илюшину ногу, и он поймал ее на лету.

     Потом пришел какой-то немолодой лысоватый человек, назвавшийся Витей, и я доказывал ему, что Витей он быть не может, потому что Витя — это ребенок, мальчик такой ма-а-аленький, которому негде спать, так как злые родители заставили всю его комнату бутылками.

     Лысоватый человек почему-то пожал мне руку и со слезами на глазах: признался, что он все-таки профессорский сын и сам профессор.

     Я сказал ему, что профессорский сын и профессор — совсем разные вещи, но он пошел в свою комнату, принес оттуда бутылку венгерского джина и какую-то книжечку, которую он все порывался показать мне, уверяя, что из нее я узнаю о его звании.. .

     Потом он танцевал с Ниной, и Нина сбросила туфли, и мне было смешно и грустно одновременно, все были такими милыми, что сердце у меня сжималось от любви к ним всем.