Рисунки Г. Калиновского

     Я открыл глаза и посмотрел на окно. Темно. Наверное, еще совсем рано. Я скосил глаза на будильник, но стрелки неясно расплывались по циферблату. Бог с ним, все равно еще не вставать. И здесь я почувствовал спросонья какую-то странность. То, что я проснулся в своей квартире рядом со своей женой, было более чем естественно. Но тем не менее странность была. Нечто явно неуместное в маленькой комнатке, из которой еще не вытекла ночная теплая тьма.

     Несколько секунд эта странность барахталась в моем просыпающемся мозгу, затем окрепла и, осознанная, превратилась в какое-то удивительное состояние духа.

     Я изумился. Никаких особых причин для такого радостного настроения, да еще часов в пять утра, у меня не было. Не было поводов: для огорчений, это верно, но разве отсутствие поводов для огорчений — это повод для радости? Когда двадцатипятилетний учитель английского языка просыпается в своей кровати и прислушивается к ровному дыханию жены — этого, согласитесь, для неожиданной радости все-таки маловато.

     Ничего особенного в этом не было. Можно было, правда, испытать чувство сладостного предвкушения: еще рано, часа два сна впереди. Ты здоров, тьфу, чтоб не сглазить! Жена тоже. Все в порядке, жизнь идет. Когда-то, совсем маленьким, я испытывал иногда беспричинную радость, радость жеребенка, прыгающего на солнечном лугу. Но острая, неожиданная, непонятная радость взрослого человека в пять утра... Может быть, что-нибудь в школе? Нет, в школе тоже ничего сверхъестественного не произошло.

     И вдруг я понял. Радость исходила от сна. И сновидение всплыло на поверхность моей памяти. Четкое и ясное. Окрашенное в янтарные тона. Цвет, которым вспыхивает ствол сосны, когда перед закатом в него вдруг неожиданно ударяет из-за сизой тучи луч солнца.

     Янтарный сон. Поразительно четкий, объемный. Чувство полета, Но дух не захватывает. Спокойный полет. И перед глазами возникает янтарный пейзаж. Чередование гор, скорее холмов. Гладких, округлых, спокойных. Долины с трещинками, То ли дороги, то ли реки.

     Нырок вниз. Такой же бесшумный и стремительный, как полет. Цвет становится ярче. Янтарь наполняется пронзительной охрой...

     — Ты что ворочаешься? — хриплым со сна голосом пробормотала Галя. — Не спишь?

     — Не сплю, — сказал я и почувствовал к Гале благодарность за то, что она проснулась и что ей сейчас можно будет рассказать про удивительный сон.

     — Не заболел?

     — Нет, Люш, не беспокойся. Я здоров. Просто мне приснился такой сон... — Я замолчал, подыскивая слова, чтобы передать ей яркость сновидения.

     В глубине моего сознания слова были такими же праздничными, как сам сон, но — удивительное дело — когда я попытался рассказать, слова потеряли народный блеск, стали скучными и серыми, как собранные на пляже и высохшие по дороге домой разноцветные камешки, как рассвет за окном.

     — Ты понимаешь, прежде всего цвет... Необыкновенный цвет, — начал было я, но услышал ровное Галино дыхание. Слишком ровное.

     Она спала, посапывая. Я собрался было обидеться, но так и не собрался, потому что сновидение снова разворачивалось огромной янтарной панорамой. Сон и не сон. Картина была четкой, ясной, полной деталей. Ощущение не сна, а просмотра цветных слайдов, которые плавно проходят перед тобой.

     Ну хорошо, такой яркий сон, подумал я, встрепенувшись, но откуда эта детская радость? Может быть, сон вовсе ни при чем? При чем, ответил я себе убежденно. Каким-то странным образом ночной полет над янтарной планетой явно давал мне чувство острой, неожиданной радости.

     Это чувство сохранялось у меня целый день, окрашивая все вокруг в праздничные, яркие цвета.

     — Что ты улыбаешься? — спросила Галя, когда я делал зарядку. — Что смешного?

     Я положил гантели на пол, выпрямился и посмотрел на Галино лицо с плотно сжатыми губами. По утрам она всегда сурова. Вообще она милая женщина, и я нисколько не жалею, что женился на ней. Но откуда у нее эта неприступность по утрам, эта холодность? А может быть, просто она просыпается раньше своих эмоций? Руки и ноги двигаются, стелят кровать, делают упражнения по системе йогов, открывают кран душа, ставят на плиту чайник, а эмоции спят, тихо, сладко спят.

     Что ж, вполне убедительная теория, потому что часа через два, если мы не расстаемся, уходя на работу, Галя начинает нежнеть на глазах. Черты лица смягчаются, слова перестают носить чисто информационный характер. И я из Юрия и Юры превращаюсь в Юрчу, Юрчонка и прочее.

     — Что смешного? — снова спросила Галя тоном служащего испанской инквизиции.

     — Не знаю, — сказал я. — Может быть, я улыбаюсь потому, что видел какой-то необыкновенный сон... Понимаешь...

     Жена крайне неодобрительно посмотрела на меня.

     — Яичницу будешь? — спросила она неприязненно и, не ожидая ответа, пошла на кухню.

     “Господи, — подумал я, — если мы разведемся когда-нибудь, это будет, наверное, именно из-за того, что по утрам она не умеет улыбаться, а я в это время, наоборот, особенно любвеобилен”.

     “Ну, хорошо, Юрий Михайлович, — скажет судья и внимательно посмотрит на меня из-под очков в тонкой металлической оправе, — а какова все-таки причина, по которой вы хотите развестись с супругой? Разрушить молодую семью...” “Понимаете, товарищ судья, — скажу я, волнуясь и нервно подергивая пальцы до хруста в суставах, — все дело в том, что моя жена никогда не улыбается по утрам”. Немолодой судья с усталыми, умными глазами вздохнет глубоко, печально и понимающе скажет: “Да... Это тяжелый случай... А вы пробовали рассмешить ее?” “Еще бы, товарищ судья. Я буквально засыпал ее анекдотами, гримасничал, паясничал...” “И что же?” “Все бессмысленно, товарищ судья. По утрам она не улыбается”. “Да, боюсь, что юстиция в данном случае бессильна”, — скажет судья и смахнет украдкой скупую судейскую слезу.

     По дороге в школу я встретил Вечного Встречного. Так я окрестил про себя средних лет человека, с которым всегда встречаюсь по утрам около аптеки. Плюс—минус двадцать шагов. Я работаю в школе уже три года и три года встречаю около аптеки Вечного Встречного. За все эти три года он изрядно пополнел, и портфель его соответственно стал вдвое толще. Полнота Вечного Встречного была приятной, солидной, лицо выражало почти полное удовлетворение жизнью. По-видимому, он успешно продвигался по службе, хотя до персональной машины еще не дорос. И хорошо, думал я эгоистически, потому что мне было бы немножко грустно расстаться с ним. День, начатый без него, потерял бы свою законченность.

     Как-то я не видел его недели две подряд и все гадал, проходя мимо аптеки, получил ли он повышение или заболел. А потом, увидев издали знакомую фигуру со знакомым портфелем, обрадовался так, словно он был моим ближайшим другом. Но не поздоровался. По какому-то тайному соглашению мы не только не здоровались, но даже не кивали друг другу. Два атома в городской толпе, орбиты которых пересекаются у аптеки в восемь восемнадцать, максимум восемь девятнадцать утра.

     Сегодня я поздоровался с Вечным Встречным. Я, конечно, не назвал его так. Просто, когда мы сошлись у аптеки, у средней витрины, в которой стояли запыленные и выцветшие коробки с лекарственными травами, я улыбнулся и сказал:

     — Доброе утро, я думаю, нам пора уже начать здороваться.

     Боже, какую реакцию вызвали мои слова! Вечный Встречный вздрогнул, остановился, расплылся в широчайшей улыбке, причем даже его очки, казалось, расплылись вместе с лицом, и сказал неожиданно высоким голоском:

     — Здравствуйте, мой дорогой, и спасибо вам!

     — За что же? — удивился я.

     — Три года я думаю над тем, как поздороваться с вами, а вы это сделали так легко и просто! Благодарю вас, вы сняли у меня груз с плеч!

     — Пожалуйста, пожалуйста, если нужно еще какой-нибудь груз... — улыбнулся я, чувствуя себя сильным, добрым и мудрым

     Мы пожали Друг другу руки и разошлись.

     В учительскую я вошел в восемь двадцать пять — на минуту позже, чем обычно. Минута ушла на беседу с Вечным Встречным. Прекрасно проведенная минута. Минута, которую не жалко потерять.

     Я достал сигарету и закурил. Ближайшие три минуты я обычно неторопливо курил, думая о том, что надо, черт возьми, собрать волю в кулак, и бросить наконец курить. От этих мыслей первая утренняя сигарета приобретала особый сладостный вкус греховности.

     Но сегодня я не думал о силе воли. Воображение мое все еще занимал ночной сон, бесшумный и стремительный полет над янтарными горами; каждую из них я видел перед собой так отчетливо, словно всю сознательную жизнь парил над ними.

     Я понимал, что настойчивость, с которой мой мозг все время возвращался к сновидению, была нелепой, может быть, даже маниакальной, но ничего поделать с собой не мог. И не хотел. Подобно тому, как сновидение дало мне почему-то радость, так и воспоминание о нем было приятно. Я отдавал себе отчет в необычности этого, но она не пугала меня. В ней не было ничего болезненного. Просто была некая веселая странность, окрасившая будни в яркие и неожиданные праздничные тона. Словно стены учительской вдруг оказались бы не скучного коричневого цвета, а какого-нибудь лилового с золотом. Или тишайший наш математик Семен Александрович явился бы не в своем вечном сером костюмчике, а в золотом камзоле, ботфортах и при шпаге.

     Мне снова остро захотелось рассказать кому-нибудь о сне, и я обвел глазами учительскую. Математик Семен Александрович сидел в кресле, полузакрыв глаза, и держал на коленях журнал с аккуратной кляксой в правом верхнем углу. Восьмой “Б”. Вид у математика при этом был такой напряженно-мученический, как будто он был ранним христианином и через несколько минут его должны были бросить в яму со львами. Впрочем, в некотором отношении восьмой “Б” хуже ямы со львами. Львы свирепы, но не болтливы, чего нельзя сказать о восьмом “Б”.

     Подойти к нему и сказать: “Семен Александрович, а я сон видел интересный...”

     Я усмехнулся. Естественнее было бы, например, закукарекать, взмахнуть руками и взлететь на шкаф, на котором стоит сломанный глобус с геологическими напластованиями пыли.

     Химик Мария Николаевна переписывала что-то из журнала в крохотную записную книжечку. Сама она была столь велика, а книжечка такая крохотная, что, казалось, ей не удержать такую малость в руках. Вся школа знала, что Мария Николаевна ровным счетом ничего не помнит и поэтому все записывает в многочисленные записные книжечки. Отметки учеников и дни рождения учителей, профсоюзные долги и расписание уроков — все было в ее книжечках. Система, разработанная ею, должно быть, отличалась большой эффективностью, потому что на самом деле она никогда ничего не забывала. А может быть, она все отлично помнила и жаловалась на память из кокетства.

     А что — взять да рассказать ей о сне? Интересно, запишет она сон в маленькую записную книжечку? Или вместо этого напомнит о задолженности по профвзносам?

     Зазвенел звонок, и я отправился в седьмой “А”.

     Нельзя сказать, чтобы ребята меня слишком боялись, но дисциплина на уроках у меня вполне пристойная. Я обвел глазами класс. Удивительно, прошло уже несколько часов со времени моего сновидения, а мир по-прежнему был освещен теплым янтарным светом и казался поэтому веселее, приятнее и трогательнее, чем обычно. Вон, например, Слава Жесткое. Комбинация сонливости и брезгливости на его лице всегда казалась мне удивительно противной. Но сегодня и его лицо выглядело почти приятным, А Алла Владимирова становится прямо красавицей, как я мог раньше этого не замечать... Что она умница — это я знал всегда. Светлая головка. Но как же она похорошела с прошлого года! Высокая, тоненькая, глазищи в пол-лица, берегитесь, мальчики! На мгновение мне стало грустно, как бывает всегда, когда я вижу красивых девушек, за которыми никогда не буду ухаживать, которым никогда не скажу “Я люблю тебя”, на которых никогда не женюсь. Нет, нет, я не исступленный ловелас. Просто когда-то, еще совсем мальчишкой, я прочел в одном рассказе Чехова про грусть, которая охватывает при виде красоты. Я вообще люблю Чехова. А это замечание поразило меня такой правдивостью, тонкостью, что я запомнил его навсегда.

     Я попросил класс раскрыть тетради с домашними упражнениями и быстро прошел по рядам. Артикли, артикли — поймут они когда-нибудь разницу между определенным и неопределенным артиклем? С тем, что Слава Жестков свершит, по-видимому, свой жизненный путь, так и не вникнув в тонкости употребления английских артиклей, я готов был, скрепя сердце, примириться. Но Алла Владимирова...

     — Отлично, — сказал я. — Машин серого цвета, как вы догадываетесь, в Лондоне много, и определение “серый” еще не дает нам права употребить определенный артикль, Ну-с, что еще можно сказать о нарушителе лондонского уличного движения?

     Нет, что бы ни говорили циники, подумал я, а в преподавательской работе есть свои радости. Одна из них — частокол взметнувшихся рук.

     — Мисс Котикова, please.

     Аня Котикова необычайно спокойна, выдержанна и недоступна мирской суете. Она поднялась медленно и торжественно, подумала и сказала:

     — Прекрасно, — сказал я. — Как видите, оба определения — и то, что машина была серой, и то, что она маленькая, — еще не гарантируют ее уникальности, неповторимости. А как, по-вашему, может быть у машины такое определение, которое сразу выделит ее из класса всех похожих машин и даст нам право, соответственно, употребить определенный артикль?

     — Номер, — сказал басом Сергей Антошин, пробудившись на мгновение от летаргического сна, в котором пребывал с первого класса.

     — Браво, — сказал я, — прощаю тебе за остроту ума и то, что ты не поднял руку и ответил по-русски. Может быть, кто-нибудь знает, как будет по-английски номер, номер машины?

     “Ну, Алла Владимирова, — подумал я, — окажись на высоте. Сегодня все должно быть необычно”. И Алла Владимирова подняла руку.

     — Licence plate.

     “Спасибо, Алла”, — растроганно подумал я.

     На перемене я все-таки подошел к преподавательнице химии.

     — Мария Николаевна, я хотел...

     — Что, Юрочка? — спросила Мария Николаевна, извлекая из кармана одну из записных книжечек.

     — Я видел сон, — сказал я, — представляете себе...

     — Да, Юрочка. Но вы знаете, у вас не уплачены профвзносы за два последних месяца.

     — Да, — виновато понурил голову я, — и это меня страшно угнетает.

     — Но в чем же дело? — закричала Мария Николаевна. — Заплатите, Сейчас я достану ведомость.

     — Э, Мария Николаевна, если бы все было так просто...

     — Но в чем же дело? У вас, вероятно, нет денег?

     — Вероятно? Не вероятно, а безусловно! — простонал я, и Мария Николаевна с улыбкой погрозила мне пальцем.

     Это становилось навязчивой идеей. Неужели же я не найду человека, которому мог бы рассказать о необычном сне? А может, и незачем рассказывать? Бегает взрослый, солидный человек по городу и пристает ко всем со своим сном. Ну, сон, ну, янтарная планета. И слава богу. Двадцатый век на исходе. Раньше снились выпавшие зубы, черные собаки и деньги, теперь сны становятся космическими. Ничего странного.

     Но снова и снова я вспоминал ни с чем не сравнимое чувство бесшумного полета над янтарной панорамой, округлые, плавные холмы, долины с трещинками не то ручьев или рек, не то дорог.

     Ну, да бог с ней, с планетой, вздохнул я и взял журнал восьмого “Б”. С круглой кляксой в правом верхнем углу.

Глава 2

     Следующая ночь снова вернула меня к янтарной планете. Но на этот раз полет был совсем другим. Вернее, вначале он в точности повторял то же бесшумное скольжение над оранжевыми, янтарными и охристыми просторами, но потом что-то произошло.

     Я долго думал наутро, как объяснить это словами. Я впервые в жизни понял, как, должно быть, нелегок писательский хлеб, если нужно изо дня в день судорожно и мучительно копаться в грудах слов, выбирая то единственное, которое точно и без зазоров ляжет рядом с другими. Нет, это я говорю неверно. Груда слов — это штамп. Как только нужно выразить словами нечто более или менее необычное, слов катастрофически не хватает. И боюсь, я не смогу даже приблизительно описать свои ощущения. Но тем не менее попробуй.

     Итак, я снова бесшумно парил над янтарными плавными холмами. Мне было хорошо, покойно и радостно видеть эти холмы. Их неторопливое чередование, сама их форма сливались в некую молчаливую гармонику, которая отчетливо звучала в моем мозгу.

     Внезапный взрыв. Ночь, освещенная миллионами прожекторов. Миллион объективов, сразу наведенных на фокус, миллион телевизоров, сразу настроенных на резкость поворотом одной ручки.

     Голова моя огромна, как храм. Я всесилен, Я знаю все. Мелодия янтарных холмов усложнилась тысячекратно, и она принесла мне знание. Я знаю, что меня зовут У. Я знаю, что принадлежу к жителям Янтарной планеты, что я одновременно отдельный индивидуум У и в то же время часть другого организма. В моем мозгу звучат мои мысли и мысли других. Я могу сосредоточиться на своих мыслях, и тогда я начинаю ощущать себя У или могу раствориться, превратившись в часть огромного существа, которое состоит из моих братьев.

     Переключаться вовсе не трудно. Если ты решаешь какую-то конкретную задачу, ты обретаешь свою индивидуальность. Как, например, сейчас. Я отдельное существо по имени У. Я прекращаю полет. Это очень просто. Я не дергаю ни за какие рычаги, не нажимаю педали, не вдавливаю кнопки. Я хочу опуститься. И я опускаюсь. Я плавно скатываюсь вниз с невидимой горки. Янтарная панорама стремительно увеличивается, заполняя собой горизонт, приближается. И вот я уже на твердой земле.

     Я не могу объяснить вам, как я летаю над поющими янтарными холмами. Я знаю только, что не было никаких летательных аппаратов. Ничего не крутилось, не жужжало, не пульсировало. Было бесшумное, свободное скольжение по невидимым горкам, наклоны которых я изменял по своему желанию.

     А потом У лежал на теплой янтарной скале и смотрел в желтоватое небо, в котором быстро скользили странные легкие облака, похожие на длинные стрелы. Он был полон поющей радости, и он не был теперь только У. Он был частью, клеточкой другого, большего существа, и его мысли и чувства были мыслями и чувствами этого большего существа, которое и было народом Янтарной планеты.

     Быть может, этот сон покажется вам нелепым, тягостным, непонятным. Может быть, вам свойственно рациональное мышление и всякий флер мистики раздражает вас. Может быть. Но я, проснувшись, испытал то же радостное, светлое ощущение, ту же бодрость, прилив сил. Предвкушение. Канун праздника в детстве, когда твердо знаешь, что впереди радость, мальчишеское ожидание чего-то очень хорошего.

     В конце концов почему я должен был беспокоиться, если мне снился многосерийный научно-фантастический сон? Чем, спрашивается, он хуже любого другого сна? Определенно даже лучше, потому что приносит мне приятные ощущения и, кроме того, интересен.

     Как, например, может быть, что У — и отдельное существо и вместе с тем часть другого существа? И как они все-таки скользят в небе?

     Я улыбнулся сам себе. Что значит родиться во второй половине двадцатого века! Я вижу сказочные сны и думаю о том, как и почему происходят чудеса. Почему летает Конек-горбунок? Какая у него подъемная сила? Как стабилизируется полет ковра-самолета? Каково сопротивление на разрыв скатерти-самобранки? Или разрыв-травы?

     Я вздохнул. Три часа дня. Надо расстаться с У и поговорить с матерью Сергея Антошина. Может быть, это не так интересно, но, увы, нужнее.

     Она опоздала ровно на двадцать минут. Наверное, сонливость у них чисто семейная черта. Как, впрочем, и редкое умение всегда чувствовать себя правыми. Она решительно бросила на стол сумку.

     — Что будем делать с Сергеем? — строго спросила она меня, садясь без приглашения и закуривая.

     — Не знаю, — честно признался я.

     — Вы классный руководитель, — веско сказала товарищ Антошина, — вы должны знать.

     Сейчас добавит: “Вам за это деньги платят”, — подумал я. И я, покраснев, буду лепетать, что платят, увы, не так уж много.

     Мне стало стыдно. Должен знать — и не знаю.

     — Понимаете, Сергей — парень толковый, — сказал я. — Несмотря на отвратительную успеваемость, или, скажем так, несмотря на прекрасную неуспеваемость, все преподаватели считают его не лишенным способностей.

     — Не вижу здесь ничего смешного.

     — Я тоже. Я просто хотел подчеркнуть, что неуспеваемость у вашего сына какая-то нарочитая, что ли. Даже абсолютно ничего не делая дома, и то можно было бы учиться лучше, чем он. Мне иногда кажется, что он изо всех сил старается не вылезать из двоек.

     Мать Антошина начала медленно багроветь на моих глазах. Резким, решительным движением она расправилась с окурком, раздавила его в пепельнице, и посмотрела на меня.

     — Вы хотите сказать...

     Я молча смотрел на нее. Я не знал, что я хочу сказать.

     — Вы хотите сказать, что мой сын специально учится плохо?

     — Не знаю, специально ли, но порой, повторяю, у меня такое впечатление... Какие у вас отношения?

     — Отношения? — Антошина посмотрела на меня с неодобрительным недоумением. Какие, мол, еще могут быть отношения у матери с сыном? — Отношения у нас в семье нормальные.

     — Вы наказываете Сергея?

     — Отец, бывает, поучит. И я тоже. — В голосе матери Сергея звучала такая свирепая вера в свою правоту, что я начал понимать Сергея.

     — Можете ли вы обещать мне одну вещь? — спросил я.

     — Какую? — Антошина подозрительно посмотрела на меня.

     — Не наказывать вашего сына. Понимаете, он в таком возрасте, когда...

     — А что же, Юрий Михайлович, — она произнесла мое имя и отчество с таким сарказмом, что я готов был устыдиться его, — что прикажете нам делать? По головке его гладить? Отец работает, я тоже, а он...

     — Нет, я вас вовсе не прошу гладить Сергея по головке, как вы говорите. Просто... не бейте его.

     — А мы его не бьем, С чего вы взяли?

     — Вы же только что сказали, что отец, бывает, поучит. И вы тоже. Чем же вы его учите?

     Антошина пожала плечами. Экие глупые учителя пошли, таких вещей не понимают!

     — Ну, стукнет раз-другой для острастки, а вы — бить...

     — Ладно, не будем с вами спорить о терминах. Я вас прошу: не бейте, не ругайте его, забудьте хотя бы на месяц о своих воспитательных обязанностях. Договорились?

     — Гм... Посмотрим, Юрий Михайлович, — обиженно сказала Антошина, — вы, конечно, педагог...

     — А сейчас, когда выйдете, попросите зайти Сергея.

     — ...Сергей, — сказал я Антошину, когда он вошел в учительскую, — ты можешь чуточку меньше стараться?

     Сонливость исчезла на мгновение с лица Сергея. Он внимательно посмотрел на меня.

     — Да, Сережа, я совершенно не шучу. Я пришел к выводу, что ты чересчур стараешься, а перенапряжение в твоем возрасте опасно. Молодой, растущий организм и так далее.

     Я чувствовал себя Песталоцци и Ушинским одновременно. Мерзкое самодовольство охватывало меня. Этак можно вдруг начать относиться к самому себе с величайшим почтением.

     — Что-то я не пойму вас, Юрий Михайлович, — пробормотал Антошин. В его мире ирония была явно вещью непривычной и вызывала в нем неясное беспокойство, как капкан на тропе у зверька.

     — Я только что уверял твою матушку, мой юный друг, что ты стараешься изо всех сил... — Сергей вопросительно-недоуменно посмотрел на меня. — Стараешься учиться плохо. Я договорился с ней, что месяц они тебя не будут трогать. — Лицо Сергея густо покраснело, и я опустил взгляд на журнал, чтобы не смущать Сергея. — А ты этот месяц постарайся никому ничего не доказывать, Прошу тебя как о личном одолжении. И никому ни слова. Идет?

     — Идет, — без особого убеждения в голосе сказал Антошин. Если бы кто-нибудь мог сосчитать, сколько раз он давал обещания! — Можно мне идти?

     — Конечно... Я хотел спросить у тебя одну вещь... Сергей настороженно посмотрел на меня.

     — Допустим, обычный человек вдруг начинает видеть необычные сны...

     - Как это — необычные?

     — Ну, необыкновенные сны...

     — Так ведь все сны необычные. На то они и сны, — рассудительно и убедительно сказал Сергей.

     — Я понимаю. Но я говорю о совсем необычных снах.

     — В чем необычных?

     — По содержанию. Какие-то космические сны. Чужая планета и так далее.

     — Ну и что?

     — Понимаешь, сны так похожи на реальность...

     — Простите, Юрий Михайлович, какая же реальность, если вы говорите — чужая планета?

     — Да, конечно, ты прав. Дело не в этом. Просто сны очень яркие, логичные по-своему и как бы серийные. Один сон переходит в другой...

     — А это у кого так? Я что-то такой фантастики не помню...

     — Я тоже. Сугубо между нами, Сергей, это происходит со мной.

     — Честно, Юрий Михайлович? Или это вы ко мне такой педагогический прием применяете?

     — Ах ты, негодник, — рассмеялся я. — Прием... Что я тебе, бросок через бедро провожу? Или двойной захват? Даю слово, что не воспитываю и вообще не знаю, зачем тебе это рассказываю, поскольку сам подрываю свой педагогический авторитет.

     Сергей тонко улыбнулся. Что он хотел сказать? Что никакого авторитета у меня нет и подрывать, стало быть, нечего? Или наоборот? Что авторитет мой столь гранитен, что даже мысль о его подрыве смехотворна? Хотелось бы думать, что этот вариант ближе к истине. Мы поговорили с Сергеем еще минут пять и расстались более или менее довольные друг другом. По поводу снов мы решили, что они основаны на впечатлениях, полученных от чтения научной фантастики, и что следует подождать следующих серий, если, конечно, они будут.

     Вечером мы собирались с Галей в гости.

     — Надень замшевую куртку, — сказала она.

     — Пожалуйста.

     Галя внимательно посмотрела на меня, подумала и спросила:

     — Как ты себя чувствуешь? Ты здоров?

     — Вполне. А что, почему ты спрашиваешь?

     — Обычно когда я прошу тебя надеть эту куртку, ты находишь сто причин, чтобы отказаться. А сегодня сразу согласился. Это странно. Вообще-то послушный муж — это, наверное, здорово, но ты уж оставайся таким, каким был, а то я начинаю нервничать и пугаться...

     — Но куртку-то надеть?

     — Надень.

     — -И коричневый галстук в клеточку, - Жена подошла ко мне сзади, положила руки мне на плечи и потерлась щекой о спину.

     — Я боюсь, когда ты становишься вдруг таким послушным, — вздохнула она.

     — Ладно, не буду тебя огорчать. Куртку не надену, галстук в клеточку не надену. Ботфорты и кожаный колет. — Я посмотрел на часы. Уже без четверти восемь. — Люш, мы, как обычно, опаздываем. Пока доедем, будет уже полдевятого.

     — Не ворчи. Человек в ботфортах и колете не должен ворчать. Мушкетеры не ворчали.

     — А ты откуда знаешь? — подозрительно спросил я. — Ты с ними встречаешься?

     Галя потупила глаза.

     — Я не хотела тебе говорить...

     — Д'Артаньян? — застонал я.

     — Атос, — прошептала Галя, но тут же не выдержала и прыснула.

     Я присоединился к ней.

     — Так ворчу я или не ворчу? — спросил я.

     — Увы...

     — Но я же надел куртку, которую терпеть не могу. Священная жертва, принесенная на алтарь семейного счастья. Пошли, пошли, а то надо еще такси найти.

     — Какое такси? - грозно спросила Галя. — Разве мы не поедем на машине?

     — Люшенька, — жалобно сказал я, — мне надоело наливать себе в гостях пузырьковую водку. Люди пьют горячительные напитки, начинают говорить громко и красиво, а я сижу с боржомом в рюмке и стараюсь смеяться громче всех над шутками, которые могут рассмешить только выпившего.

     — Я поведу машину обратно, — сказала твердо Галя. — В отличие от некоторых я не страдаю от отсутствия алкоголя. Зато, выйдя на улицу, мы не будем бросаться с поднятой рукой к каждой проезжающей машине. Мы спокойно сойдем вниз, сядем в свой верный, старый “Москвич”, заведем верный, старый двигатель...

     — И въедем в старый, добрый столб.

     — Ты всегда старался развивать во мне комплекс автомобильной неполноценности. Но все. Хватит! Я восстаю против автодомостроя. Отныне ты будешь просить ключ у меня. Твоя школа в двух остановках, а я езжу в институт с двумя пересадками.

     — Браво, мадам! — вскричал я. — В гневе вы прекрасны. Я только боюсь, что мне придется искать себе другую жену. У вас есть какие-нибудь рекомендации на этот счет?

     — Почему? — нахмурилась Галя. Как истинная женщина, она не любит, когда я даже в шутку говорю о разводе.

     — Потому что ты и автомобиль противопоказаны друг другу.

     — Глупости! Вон Ира, она такая тюха, и то прекрасно научилась ездить. — Что я, хуже ее?

     — О нет! — закричал я. — Нет, нет и нет! Нисколько не хуже. У тебя даже уши красивее. Разница только в том, что Ира умеет водить машину, а когда тебе выдавали права, работники ГАИ отворачивались и краснели от стыда.

     — Хорошо, — ледяным тоном сказала Галя, — посмотрим у кого красивее уши, и кто в конце концов будет краснеть от стыда.

     Поехали мы, разумеется, на машине. Когда “Москвич” простудно кашлял и чихал, не желая заводиться, я вспомнил о полете над янтарными холмами. Что делать, разные уровни техники.

     Галя злорадно спросила, не подтолкнуть ли ей машину, и я вздохнул. Мне так хотелось напомнить ей тот день, когда она, сияя, показала мне новенькие права.

     — Пошли, я продемонстрирую тебе, как я езжу, - снисходительно сказала она, и мы спустились во двор.

     Она действительно лихо сделала круг, снова въехала во двор, аккуратно подрулила к нашей обычной стоянке против стены и нажала вместо тормоза на педаль газа.

     Три дня после этого я искал новую фару и выправлял крыло, а Галя готовила на обед изысканные блюда и называла меня “милый”.

     Мы, конечно, опоздали. И, конечно, никто не хотел и слушать, что я за рулем, и что сейчас проходит очередной месячник безопасности движения, и инспектора, словно коршуны, бросаются на выпивших несчастных водителей.

     Мне это, как я уже сказал, не впервой, и я ловко подменил большую рюмку с водкой такой же рюмкой с минеральной водой. К счастью, рюмки были темно-синие и пузырьки были незаметны.

     Было шумно, накурено и, наверное, весело, потому что все громко смеялись, и я смеялся вместе со всеми, а может быть, даже громче всех. Над чем я смеялся — не знаю, потому что снова вспоминал У, ни с чем не сравнимое чувство растворения, когда он смотрел в желтое небо, на длинные, похожие на стрелы облака и в его сознании с легким шуршанием прибоя роились мысли его братьев. Он был ими, а они были им. И сознание его было огромным и гулким, словно величественный храм, наполненный легким шуршанием прибоя. И храм этот не был холоден и пустынен. Он был полон теплой радостью, похожей на ту, что я испытывал, просыпаясь два утра подряд. Только во сто крат сильнее и острее. И я, вспоминая мироощущение У, снова испытал легкий укол светлой грусти.

     — Юрка, старик, ты чего за-думался? — наклонился ко мне хозяин дома, мой старинный друг Вася Жигалин. Человек он обстоятельный, целеустремленный, волевой, поэтому если уж решал выпить, то делал это со свойственной ему энергией.

     — Господь с тобой, Вась! Разве я могу думать? Это вы, журналисты, должны думать.

     — Э-э, не-ет, — погрозил мне пальцем Вася, — ты, старик, меня не проведешь. По глазам вижу, что задумался. Ты когда задумаешься — у тебя глаза пустеют. — Он поцеловал меня в ухо громко и сочно. Не об-бижайся, старик. Ты же знаешь, я тебя люблю, потому что ты блаженный. Понял? Бла-женный.

     — В каком же смысле?

     — А в таком. Ты учитель и нисколько от этого не страдаешь. Не грызет тебя, черт побери, червь тщеславия. А? Грызет или не грызет? Толь-ко как на духу! Понял? Друг я тебе или не друг? Раскрой душу другу и закрой ее за ним. Понял?

     — Понял, Вась.

     — Ну, вот и прекрасно. Давай, старичок, выпьем за кротких и тихих.

     — А может, Вась, хватит тебе, а? Вон Валька на нас аспидом смотрит. Тебе ничего, побьет тебя и все, а мне каково? Ты-то привычный, тебя Валя все время бьет...

     Вася посмотрел на меня с пьяной сосредоточенностью и вдруг всхлипнул:

     — Бьет, Юрочка, не то слово. Истязает. Мучает. Все думают, что она меня лю-бит... — Вася замолчал, закрыл глаза, но, отдохнув, продолжал: — А она меня те-те... ро-ррризирует. Понял? Садистка. Савонарола. Выпьем за мою Савонаро-лочку...

     — Вась, может, правда, хватит?

     Неожиданно Вася совсем осмысленно подмигнул мне:

     — Я же на семь девятых валяю дурака. Хочешь, по половице пройду?

     — У те6я половиц нет.

     — Таблицу умножения продекламирую?

     — Ты ее и трезвый нетвердо знаешь, У тебя же по арифметике выше тройки сроду отметки не было.

     Вася вдруг рассмеялся и совсем трезвым голосом сказал:

     — Ты думаешь, я не видел, что ты минеральную воду вместо водки пил?

     — Неужели видел? Ах, какой ужас! Как же я снова посмотрю в твои пьяные глаза?

     — Перестань издеваться над близким другом, не развивай в себе жестокость. Лучше будь блаженным, понял? Тебе юродивость идет. К лицу она тебе. Понял?

     — Так точно, господин вахмистр! — выкрикнул я, забыв на мгновение, что я разоблачен.

     — А это уже нехорошо, — вдруг всхлипнул Вася. — Быть трезвым и притворяться пьяным — это аморально, безнравственно и вообще дурно. Делай, как я. Я пьян немножко, а притворяюсь трезвым. Это по-мужски. Но ты ведь, собака, так мне и не сказал, о чем думаешь, Ты вот и сейчас со мной разговариваешь, а сам где-то витаешь...

     Слегка выпив, Вася всегда становится необычайно проницателен. Попал он в точку и на этот раз. Как раз в этот момент я пытался воспроизвести мелодию, которую создавали на Янтарной планете плавные, округлые холмы, когда У пролетал над ними. Нет, мелодия была слишком сложна, чтобы я мог ее вспомнить. Я помнил лишь ощущение бесконечной гармонии, мудрой и успокаивающей, вечной и прекрасной.

     Как я мог рассказать кому-нибудь об этом? Где найти слова, которые хоть отчасти могли бы передать то, что ими передать невозможно? И вместе с тем Янтарная планета переполняла меня. Я был словно накачан этими двумя сновидениями, и они так и рвались из меня.

     — Вась, — сказал я, — ты можешь хоть минутку помолчать?

     — А для чего? Раз я болтаю — значит, существую. Это еще древние говорили.

     — Честно.

     — Честно, могу. Слушаю тебя. Но будь краток, ибо сказано: краткость — сестра таланта.

     Как, как пробить мне эти защитные поля, которые окружают людей? Они все словно в кольчугах и шлемах. Они неуязвимы. До них невозможно добраться. Как до начальника ЖЭКа. Как рассказать начальнику ЖЭКа о Янтарной планете?

     Конечно, конечно, в сотый раз говорил я себе, взрослый, культурный человек в конце двадцатого века не должен приставать к близким с россказнями о снах. Кого интересуют сны учителя английского языка Юрия Михайловича Чернова? И что за самомнение думать, что они кого-то вообще могут заинтересовать?

     Умом, повторяю, я все это понимал, но яркость, красота и необычность снов делали их в моем представлении сокровищами, которые просто грех было бы замуровать в моей черепной коробке. Разные есть люди. Одни могут смотреть футбол или хоккей в одиночку, другие — нет. Я отношусь к числу последних. Когда предстоит интересный матч, я иду к Васе, к Илье, к кому-нибудь из знакомых, лишь бы можно было радоваться или огорчаться вместе с кем-то. “У тебя психология дикаря,—подшучивала Галя,— ты не дорос до телевизионной эры”. Сама она обожает спортивные передачи и любит смотреть их в одиночку.

     Я поглядел на своего друга.

     — Вася, если я буду смешон, скажи мне об этом.

     — Старик, ты никогда не был смешон, ибо ты никогда не тщился выскочить из собственной шкуры, чем мно-о-гие страдают. Ты не представляешь, сколько шкур от этого лопается. Ну, давай, Юраня, выкладывай. Мои уши в твоем распоряжении.

     — Ты только не смейся.

     — Да ты, что, стихи, что ли, свои первые читать будешь? Чего ты стесняешься?

     — Вась, мне снятся странные сны. Вот уже две ночи подряд мне снится какая-то планета, которую я называю Янтарной...

     — Прости, старик... Валь, — крикнул он своей жене, — Юраня тут все ноет, что выпить нечего, принеси, дитя, заветную бутылочку из холодильника.

     — Да вы что, сдурели, алкаши? — спросила басом Валя. — Перед вами почти полная бутылка.

     — Гм, а Юраня - утверждает, что это минеральная вода. Так ты думаешь, он ошибается? Поди к нам, дитя, поцелуй своего папочку.

     Валентина сантиметров на пять выше Васи и килограммов на десять тяжелее. От одного ее взгляда мужчины цепенеют, а шоферы такси становятся вежливыми.

     — Прости, старик, ты мне что-то начал про янтарь рассказывать. Янтарь... Окаменевшие слезы деревьев. Какова пошлость? А? Верно здорово?

     Кончилось тем, что я все-таки сдался и выпил рюмку. За руль сел я, но взял с Гали клятву, что если нас остановят, мы быстро поменяемся местами, и права предъявит она. Никто нас в два часа ночи не остановил, и мы благополучно добрались домой.

     Я продолжал жить в двух мирах. Днем я ходил на работу, встречал у аптеки Вечного Встречного (теперь мы здоровались, как самые близкие друзья), вызывал к доске, ставил отметки, разговаривал с Галей. Одним словом, был Юрием Михайловичем Черновым, учителем английского языка.

     По ночам я оказывался на Янтарной планете. Всякий новый сон что-то добавлял к предыдущим.

     С каждым прошедшим днем я все более привыкал к нелепой на первый взгляд мысли, что Янтарная планета вовсе не порождение моих ночных фантазий. Она жила своей жизнью, и я медленно, шажок за шажком знакомился с народом У, таким странным и не похожим на нас. Не понимая, недоумевая, не веря, но знакомился.

     Нет, нет, не думайте, что я полностью утратил самоконтроль и превратился в своеобразного наркомана, для которого единственная реальность — мир его фантасмагорий. Я полностью осознавал все. Единственное, повторяю, с чем я никак не мог согласиться, — это то, что мои сны были просто снами. Не могло этого быть. Ни с какой точки зрения. Сны не могут тянуться один за другим в строгой последовательности. Они не могут стыковаться один с другим столь строго. Они не могут быть так логичны, пусть фантастико-логичны, но логичны. Мой спящий мозг не мог воссоздавать ночь за ночью картины жизни неведомой планеты. Я понимал, что другим это утверждение могло показаться далеко не бесспорным, но я-то знал. Я знал, я чувствовал, я был уверен, что мои путешествия на Янтарную планету не просто сны. Если бы вы парили вместе со мной над поющими холмами или я мог бы по-настоящему рассказать вам о полете, вы бы поняли меня.

     Но что тогда? Тогда оставалось два варианта. Или я сошел с ума, и все, что мне кажется, — плод моей больной психики. Или... Даже сейчас, спустя много времени после всего, что случилось, я поражаюсь, как я нашел в себе интеллектуальное мужество прийти к еще одной возможности. Поверьте, я не хвастаюсь. Всю свою сознательную жизнь я относился к себе достаточно скептически. Я никогда не был особенно умен, храбр, предприимчив. И знал это. Я легко смирялся с тем, что посылала мне судьба. И когда Галя упрекала меня в том, что я не борец, я вынужден был со вздохом соглашаться с ней. Я действительно не борец.

     Казалось бы, легче всего мне было решить, что Янтарная планета — своего рода заболевание. Для более или менее рационально мыслящего ума такой вариант представлялся бы наиболее правдоподобным. Но я был уверен в другом: я был уверен, что каким-то образом принимаю информацию, посылаемую У и его народом.

     Представим себе, рассуждал я, стараясь оставаться спокойным, что какой-нибудь владелец телевизора где-нибудь, скажем, под Курском вдруг видит на экране своего “Рубина” или “Темпа” передачу из Рима. Или из Хельсинки. А перевода почему-то нет. Он к соседям.

     — Марь Иванна, что-то вчера вечером футбол передавали из Рима, а перевода не было. И не поймешь, кто играл.

     — Да ты что, — говорит соседка, — какой футбол? Какой Рим? Восемнадцатая серия была этого, ну как его? Ну, сам знаешь... И “Артлото”. Ты что же, меня разыгрываешь?

     — Да нет... — тянет он. — Нет...

     Больше никто передачи из Рима не видел. Что же должен подумать владелец злосчастного “Рубина”? Или что он рехнулся или что в результате каких-то неясных ему обстоятельств его приемник вдруг начал принимать передачи Римского телевидения. Тем более что редко, очень редко, но подобные случаи наблюдались.

     Со мной дело обстояло приблизительно так же. С той только разницей, что Янтарная планета не Рим, голова моя не “Рубин”, и ничего похожего, насколько мне известно, никогда ни с кем не случалось.

     Вечером я решил поговорить с Галей. На этот раз она слушала меня, не перебивая. Когда я кончил, она обняла меня и потерлась носом о мою щеку.

     — Ты колюч, — сказала она, — но все равно я тебя люблю.

     Обычно, когда Галя обнимает меня, я чувствую себя большим двадцатипятилетним котенком, которому хочется мурлыкать и прогибаться под прикосновением ласковой и знакомой руки. Но сегодня я был насторожен, как зверь. Невольно я присматривался, стараясь понять, что она думает на самом деле.

     Подозрительность — самовозбуждающееся состояние. Стоит сделать первый шаг в этом направлении, как второй окажется легче. Мне уже казалось, что Галин нос холоден и фальшив, что голос ее неискренен, что она разговаривает со мной, как с больным.

     — Все будет хорошо, — сказала Галя, — тебе нужно просто отдохнуть. Может быть, поговорить в школе и тебя отпустят на недельку? В конце концов ты подменял Раечку, когда она выходила замуж... Съездишь на недельку в “Заветы Ильича” к тете Нюре, побродишь, подышишь чистым воздухом и приедешь совсем здоровым.

     — Здоровым? Значит, сейчас я болен?

     — Я не говорю, что ты болен, но...

     — Я тебя понимаю. Я тебя прекрасно понимаю. Если бы ты рассказала мне, что видишь сны, идущие к тебе из космоса, я бы наверняка тоже отправил тебя к тете Нюре. Тетка — женщина земная, сны видит, наверное, сугубо реалистические, скорее всего поселкового масштаба...

     — Ты напрасно сердишься. Я ведь желаю тебе только добра.

     — Я не сержусь, Люш. Клянусь, Если ты заметила, у меня с начала янтарных снов стало прекрасное настроение. Но скажи, неужели ты не допускаешь, что я могу оказаться прав? А вдруг? А вдруг в привычных буднях мелькает лучик необычного? А ты его — к тете Нюре, на свежий воздух.

     Галя вздохнула, и на лице ее вдруг появилась утренняя суровая неприступность.

     — Ну, хорошо, — сказала она, — допустим на минуточку, что я верю тебе. - Даже не верю. Это не то слово. Просто ты убедил меня. Ты, Юра Чернов, Юрий Михайлович Чернов, учитель английского языка в школе, — в Галином голосе появился легчайший сарказм, — оказался тем, которого избрали твои космические друзья. Допустим. И что тогда? Ты обожаешь в разговоре представлять, что было бы, если бы... Один раз и я попытаюсь это сделать. Ты придешь... ну, допустим, в Академию наук и скажешь: “Здрасте, я учитель английского языка Юрий Михайлович Чернов. Я, знаете, принимаю сигналы из космоса. Во сне”. Ты вот пожимаешь плечами. Может быть, тебе безразлично, что о тебе думают окружающие. А я не хочу, чтобы моего мужа считали психом. Ты меня понимаешь?

     Галины щеки раскраснелись, глаза блестели. Я взглянул на ее руки, сжатые в кулаки. Она была готова к бою. За здравый смысл, за меня, за то, чтобы никто за моей спиной не стучал пальцем по лбу.

     — Ты молчишь, — продолжала Галя. — Да и что ты можешь мне возразить? Ничего. Тебе всегда легче выбрать вариант, при котором ничего не нужно делать. Чтобы все устроилось само собой. А ты бы лежал на тахте, сложа ручки...

     По всей видимости, мне бы следовало рассердиться и высказать Гале свои соображения по поводу того, за кого ей следовало бы выйти замуж. Но странное дело: отблеск радости, приносимой снами, по-прежнему лежал на всем вокруг, даже на Галином лице с колючими глазами. Я лишь вздохнул. В том, что она говорила, был здравый смысл. Спасающий и уничтожающий все на своем пути. Боже упаси оказаться под гусеницами здравого смысла! Атака здравого смысла неудержима. На ее стороне сила и поддержка большинства.

     И ты стоишь один, вооружившись хрупкими, странными идеями, в которые сам-то веришь не до конца.

     — Наверное, ты по-своему права, Люш. Но что же ты мне посоветуешь, кроме тети Нюры?

     — Может быть, показаться врачу? Хорошем, психиатру, который мог бы объяснить твое состояние. У Вали есть прекрасный врач...

     —Ты уже спрашивала?

     Галя на мгновение задумалась — соврать или сказать правду.

     —Да... Я видела: с тобой что-то происходит... Пойми, Юрча, — Галины глаза снова потеплели, а когда они теплые, я смотрел бы в них не отрываясь, — пойми, это ерунда, это пройдет. Но не нужно запускать болезнь. Вылечить вначале всегда легче, чем потом. Ты пойдешь к врачу?

     — Пойду. — А что мне еще оставалось сказать? Что не пойду? И еще больше укрепить ее в уверенности, что я помешался? И смотреть, как она начнет прятать от меня острые предметы?

     А может быть, она действительно права? Может быть, моя глубокая уверенность, что я здоров, — тоже один из симптомов надвигающегося безумия? Может быть, я уже давно болен? Задолго до появления янтарных снов? Склонность к рефлексии? Привычка вечно фантазировать, что было бы, если бы...

     Я вспомнил своего друга Илью Плошкина. Еще в институте он любил называть меня слабоумным. Не был ли он пророком? И не скрывалась ли в шутке крупица истины? Или даже не крупица, а вся истина!

     — ...И не волнуйся, милый, — сказала Галя, — все будет хорошо.

     В голосе ее зазвучала свирепая решимость хранительницы очага отстоять свою крепость. Уж что-что, а решимости Гале не занимать. Как только в ее маленькой головке созреет какое-нибудь решение, она начинает проводить его в жизнь со всесокрушающей энергией.

     — Хочешь, я пойду с тобой? — спросила она.

     —Люшенька, давай решим, полный ли я инвалид или еще в состоянии передвигаться. Если я могу двигаться без няньки, даже такой симпатичной, как ты, я бы предпочел поехать сам. Адрес у тебя есть!

     — Вот он. Ничего по телефону не объясняй. Скажи, что говорит Чернов от Валентины Егоровны...

     Я нажал кнопку одиннадцатого этажа и, пока ехал наверх, прочел на стенках лифта всю недолгую летопись дома-новостройки. Олег плюс Света... Дай бог им счастья! Та-ак. Ленька дурак. Оля дура. Будем надеяться, что это клевета. Может быть, и их просто не понимают, им просто не верят.

     Сто восемьдесят пятая квартира была в правом загончике, в котором царила кромешная тьма, Я пошарил руками по стенке, нащупал звонок и нажал. Звонок был мелодичный, и у меня вдруг на душе стало покойно и хорошо, как все эти дни. Дверь открылась резко и сразу, будто кто-то дернул ее изнутри со всей силой. Так оно, похоже, и было, потому что за ней стоял огромный детина с рыжей короткой бородой и в майке.

     — Простите, — пробормотал я, чувствуя себя рядом с этой бородатой горой маленьким и беззащитным, — это квартира сто восемьдесят пять?

     — Она, — с глубокой уверенностью ответил басом человек в майке. — А вы, должно быть, от Валентины Егоровны?

     — Он. — Я постарался, чтобы в голосе у меня прозвучала такая же уверенность, как и у врача.

     — Ну и прекрасно. Простите, что я в майке. Циклевал, знаете, пол. Пошли ко мне. — Человек-гора ввел меня в крошечную комнатку, половину которой занимал письменный стол. — Одну минуточку, - сказал он, — я с вашего разрешения надену рубашку, а то врач в майке — это не врач, а циклевщик полов, черт бы их подрал. Я имею в виду и полы и циклевщиков. Особенно последних. Вам когда-нибудь приходилось циклевать полы?

     Мне стало стыдно, что я до двадцати пяти лет так и не держал в руках циклю или как она там называется.

     — Нет, — покачал головой я, — не приходилось. Только в литературе читал. У классиков. — Доктор ухмыльнулся, а я спросил его: — Вот я сказал: читал у классиков. И вы сразу знаете — этот, мол, шутит, а этот болен?

     — Ну уж, сразу. Сразу не сразу, но кое-что мы все-таки умеем определять. Ну, расскажите, на что вы жалуетесь.

     — Я, к сожалению, ни на что не жалуюсь.

     Я произнес эту фразу и подумал, что не следовало бы шутить здесь. Бог его знает, как он воспримет мою манеру разговаривать.

     — Ну, хорошо, расскажите, на что вы не жалуетесь.

     О господи! Отступать было некуда, и я коротко рассказал врачу о сновидениях. Он слушал меня, не перебивая, время от времени забирал в кулак свою рыжую бороденку и подергивал ее, словно пробуя, хорошо ли держится.

     Затем он расспросил меня о самочувствии, о том, как я засыпаю, об отношениях с родными и сослуживцами, о том, чем я болел, и тому подобное. Когда я ответил на последний вопрос, он принялся яростно жевать нижнюю губу. Я подумал, что он ее, по всей видимости, сейчас откусит, но все обошлось благополучно. Губу он оставил в покое, но начал вдруг чесаться. Он скреб голову, затылок, щеки, нос, подбородок.

     “Если кто-нибудь и нуждается здесь в помощи, — подумал я, — так это наш милый доктор”.

     — Вам не помочь? — как можно более кротко спросил я. Я просто не мог видеть, как человек пытается голыми рукам и снять с себя скальп.

     — Что? — вскинулся доктор. — А, это у меня такая скверная привычка. Впрочем, знаете, есть теория, по которой почесывание головы способствует лучшей циркуляции крови и соответственно лучшему мыслительному процессу.

     Я засмеялся.

     — Смешно?

     — Простите, доктор, я понял, почему я с детства обожал, когда мне почесывали голову.

     — О господи, — вздохнул доктор, — что же вам сказать? С одной стороны, вы абсолютно нормальный человек, прекрасно ориентирующийся во внешнем мире и в своей личности...

     — Благодарю вас, — важно и с достоинством наклонял я голову, но доктор продолжал:

     — С другой стороны, в ваших сновидениях есть, похоже, элементы парафренного синдрома. Но только, повторяю, элементы. Я имею в виду сам факт общения с вашими человечками... Довольно странная комбинация, я бы сказал.

     — Простите, доктор, за настойчивость. Допустим, я бы ничего не рассказывал вам о Янтарной планете. Создалось бы у вас впечатление, что у меня нарушена психика?

     — Безусловно и стопроцентно нет.

     — Вы говорите, в моих снах есть элементы, как вы называете, парафренного синдрома. В снах. Допустим. Но во мне, в моей бодрствующей личности они есть, эти элементы?

     — Как вам сказать... Пожалуй, нет. Но опять же все не так просто. Для этого синдрома характерны чувства самодовольства, блаженства, веселости, эйфории. Ну-с, отбросим самодовольство. Оно, по-видимому, вообще не характерно для вас. Блаженство, пожалуй, тоже можно вывести за скобки. А вот веселость, эйфория — это как раз примерно то описание вашего состояния после сновидений, которое вы мне дали. Вообще-то сновидения для парафренного синдрома нехарактерны. Речь идет скорее о галлюцинациях. С другой стороны, космические мотивы довольно часто встречаются в наше время у больных парафренным синдромом. Как, впрочем, и при онейроидном синдроме...

     Начав пользоваться привычной терминологией, доктор значительно повеселел. Что значит хороший костыль для хромого!

     — А это еще что такое?

     — Онейроидный — сноподобный. Это как бы кульминация острого фантастического бреда. Яркие чувственные впечатления...

     “Боже правый, — подумал я, — это уже ближе!”

     — Они как бы зримы, эти впечатления, ярко выраженный эффект присутствия. И тоже часто встречаются космические мотивы.

     — Похоже, — пробормотал я.

     — Возможно, было бы похоже, если бы не одна маленькая зацепочка.

     — Какая же?

     — И при том и при другом синдромах всегда наблюдаются другие симптомы. Недавно у меня лежал больной с этим же диагнозом. Прекрасный, милый человек, который терпеливо объяснял всем, что он ответствен за судьбы Вселенной, поскольку все нити от всех звезд и планет он держит в руках. Иногда он очень вежливо просил кого-нибудь подержать, допустим, Альдебаран, поскольку звезда очень большая, держать ее трудно и у него устала рука. А не держать ниточку нельзя: улетит. Вселенная и так разлетается... Очень начитанный и интеллигентный человек.

     — И как, вылечили вы его?

     — Более или менее.

     — Ну, а что же мне делать?

     — Пока ничего. Абсолютно ничего. Если можете — отдохните немного. Спорт.

     Я улыбнулся.

     — Вы напрасно улыбаетесь. Если бы вы знали, какие громадные у нас резервы саморегуляции, вы бы не улыбались.

     — Простите, доктор, я улыбнулся потому, что моя жена тоже уговаривала меня отдохнуть. У нас под Москвой, в “Заветах Ильича”, есть родственница...

     — Ну и прекрасно.

     — Простите, доктор, еще раз за настырность. Допустим, повторяю, допустим, вы проводите всякие там исследования...

     — Вам не нужны никакие исследования.

     — Я говорю, допустим. И допустим вы приходите к твердому убеждению, что я психически здоров. А сны будут продолжаться...

     — Ну и смотрите их на здоровье, если они вам не мешают. Тем более, вы говорите, что чувствуете себя по утрам выспавшимся, отдохнувшим.

     — А вообще-то в психиатрии известны случаи таких серийных снов?

     — Строго говоря, это уже не психиатрия. Это скорее психология. Есть ведь, знаете, специалисты по сну. Они бы, конечно, дали вам более исчерпывающий ответ. По-моему, такие случаи известны, хотя и не часты. Но, как правило, это однотемные сновидения, когда снова и снова снится одно и то же. Или сны-компенсации, когда человек переживает в сновидении все то, чего он не имеет в реальной жизни. Подавление побуждений обеспечивает силу для построения сновидений, а память — сырье, осадок Дня. Эта точка зрения Фрейда, который называл сновидение “фейерверком, который требует так много времени на подготовку, но сгорает в одно мгновение”. Однако Фрейд, как известно, слишком увлекался побуждениями пола. Я же в ваших сновидениях эротического мотива не усматриваю. Адлер же считал, что человек видит сны, когда его что-то беспокоит. Не случайно неприятных снов больше. Если не ошибаюсь, их пятьдесят семь процентов, а приятные вещи снятся в два раза реже... Наш Сеченов называл сновидения небывалой комбинацией бывалых впечатлений...

     — Но ведь в моем случае...

     — Поймите, мозг — это чудовищно сложная машина. Личность человека практически неповторима, как отпечатки пальцев. Классически ясные случаи встречаются чаще в учебниках, чем в жизни. Вполне возможно, что у вас серийный, как вы выражаетесь, сон, носит характер переработки научно-фантастической информации.

     “Гм, — подумал я, — бородач повторяет предположения семиклассника Антошина. Только тот пришел к ним значительно быстрее”.

     — А как вы относитесь к возможности, о которой я вам уже говорил, доктор? То, что я каким-то образом принимаю информацию, посылаемую из космоса?

     — Именно поэтому-то я с вами разговариваю. Строго говоря, это единственный реальный симптом, заставляющий вообще задумываться. Иначе я бы давно распрощался с вами.

     Бессмысленно. Силовое поле здравого смысла непроницаемо. Рыжему врачу легче посчитать здорового человека больным, чем приоткрыть дверь для неведомого. Впрочем, его можно понять. Это действительно легче. Когда человек держит в руках нити от всех звезд и планет, как продавец воздушных шариков, проще, конечно, прийти к выводу, что его нужно лечить, чем отнестись к нитям серьезно.

     — Спасибо большое, доктор. — Я достал из кармана приготовленный конверт с деньгами и попытался неловко всунуть его в огромную ручищу доктора. Рука была покрыта короткими рыжими волосами. — Это вам, — пробормотал я.

     — Деньги? — деловито спросил психиатр.

     — Да, — признался я.

     — Спасибо, но я не беру, Я вообще не имею частной практики. Меня просто попросила Валентина Егоровна, а она такая женщина, которой не отказывают, Вы ее знаете?

     — Конечно, она жена моего близкого друга.

     — Передавайте ей привет. Желаю вам отдохнуть. Знаете, что я вам могу еще порекомендовать? Циклюйте полы. Великолепная трудотерапия.

Глава 4

     По дороге домой я вдруг вспомнил о своем друге Илюше Плошкине. Я не видел его уже несколько месяцев.

     Мы учились вместе в институте иностранных языков, но у него было странное хобби — психиатрия. Он сыпал психиатрическими терминами направо и налево. Меня он называл в зависимости от своего настроения олигофреном вообще, дементным, имбецилом и дебилом, подробно объясняя все эти градации слабоумия. Обижаться на него было нельзя, потому что Илья — самый добрый человек на свете. На грани юродивости, говорил он сам о себе.

     Я долго перетряхивал карманы, пока не нашел двухкопеечную монетку. По моим расчетам, Илья должен быть еще на работе. Там он и оказался.

     — Это ты, олигофрен? — радостно забулькала трубка на другом конце провода, и у меня сразу потеплело на душе.

      — Я. Как живешь?

     — Не паясничай! — еще громче закричал Илья так, что в трубке задрожала мембрана. — Не лги себе и мне. Тебе что-то нужно от меня, мальчик. Скажи честно и прямо.

     — Есть у тебя какая-нибудь более или менее популярная книжка по психиатрии?

     — Ты что, смеешься? Есть, конечно. И книжки и учебники. Ты же знаешь: психиатрия — мое хобби. Ты помнишь диагнозы, которые я тебе ставил?

     — Помню. Олитофрен, идиот, дементный, имбецил и дебил сразу.

     — Что значит запало в душу человеку. Ну и как, оправдываешь ты диагноз?

     — Стараюсь, Илюша. Ты когда будешь дома?

     — Через час.

     — Если ты не возражаешь, я зайду к тебе и возьму что-нибудь. Учебник или книжку по психиатрии.

     — Не пойдет.

     — Почему?

     — А потому, что в таком случае я закрываю лавку и освобождаюсь через тридцать секунд. Обмен технической информацией будет продолжаться и без моего личного руководства.

     — А с работы тебя не выгонят?

     — Меня?

     — Тебя.

     — Меня нельзя выгнать.

     — Почему?

     — Потому что у меня ужасная репутация. Все знают, что я разгильдяй, а разгильдяев не увольняют. Разгильдяев жалеют.

     — Мне стучат в дверь,

     — Ладно, ты где?

     Я назвал свои координаты, и мы договорились встретиться через полчаса.

     Илюша был все таким же. Толстым, уютно-измятым и полным энтузиазма. Каждый раз, когда я вижу его после мало-мальски длительного перерыва, я боюсь, что он вдруг похудеет и перестанет походить на Пьера Безухова. Но он, к счастью, не худеет. Скорее наоборот.

     Он долго и ласково выбивал пыль из моего пиджака, изо всех сил похлопывая по спине, тряс, жал, крутил, вертел, рассматривал и, наконец, удовлетворенно кивнул.

     — Пока вроде ты ничего.

     — В каком смысле, Илюша?

     — Признаков синдрома ИО нет как будто. Впрочем, два месяца — слишком малый срок...

     — А это что такое?

     — ИО? Я разве тебе не говорил? Синдром Ионыча. Помнишь рассказ Антона Павловича? Я так называю тех, кто начинает дубеть и прокисать. Симптомы: свинцовость во взгляде, замедленная реакция на нижестоящих, расширение и уплощение зада...

     Однокомнатная Илюшина квартира являла собой абсолютный беспорядок, первозданный хаос. Вселенную до сгущения пылевых облаков и образования звезд. Однако пыль здесь, в отличие от Вселенной, сгуститься не может, потому что покрывает ровным, толстым слоем почти все в квартире, за исключением протоптанной хозяином тропинки.

     — Ты уж меня прости, — вздохнул Илья. — Ты же знаешь, это у меня психическое заболевание такое. Все собираюсь описать его, да времени не хватает. Я страдаю навязчивой идеей, что чистота в конце концов погубит человечество. Природа не терпит чистоты и мстит человеку за стремление к чистоте и гигиене. Здесь, на маленьком островке в море противоестественной стерильности, я живу в гармонии с природой. Погоди, сейчас есть будем.

     — Здесь? — искренне изумился я. — Здесь есть?

     — Здесь, к сожалению, нельзя, — вздохнул Илья.

     — Почему? — спросил я.

     — Пробовал я...

     — Ну и что?

     — Скрипит очень.

     — Что скрипит? Стол?

     — Пыль, глупый. Пыль скрипит на зубах. Да громко так, соседи стучат.

     — Пошел ты к черту!

     — Видишь, как ограничен твой мозг. Чуть выберешься из болота банальности, а ты уже с палкой стоишь: пошел к черту. Ах, Юра, Юра, бедный мой маленький имбецилик. Ладно, я пошел на кухню. А пока буду готовить, вот тебе учебник психиатрии. Держи.

     Боже, я никогда не видел столь обстоятельно проработанной книги! Каждая вторая строчка была подчеркнута, против абзацев стояли кабалистические знаки, а некоторые страницы пестрели таинственными цифрами, выведенными Илюшиной рукой.

     Вербальные иллюзии, слуховые галлюцинации... Гм... Описаны В. X. Кандинским еще в XIX веке. Больной уверен, что его мысли принадлежат не ему самому, а кому-то другому и вложены ему... Так, так... Больные жалуются на “сделанные” воспоминания, сновидения... “Ага, это уже ближе”, — подумал я.

     Странно, но я нисколько не волновался. В глубине души я был уверен, что совершенно здоров.

     Сделанные сновидения. Ну, допустим. Что еще здесь? Псевдогаллюцинации в сочетании с ощущением чуждости и “сделанности” собственных мыслей, их открытость носят название синдрома психического автоматизма Кандинского-Клерамбо.

     “Увы, — подумал я, — до психического автоматизма мне далеко. Никаких сделанных мыслей, никакой открытости”. Двинемся дальше. Навязчивые идеи. Мысли, от которых человек не может, хотя и хочет освободиться.

     Освободиться от мыслей о Янтарной планете я действительно не могу. Но и не хочу.

     Сверхценные идеи. Это еще что такое? Мысли не носят нелепого характера, но больной неправильно оценивает их, придает чрезмерно большое значение, которого объективно они не имеют. В отличие от навязчивых идей сверхценные идеи не сопровождаются тягостным чувством навязчивости и желанием освободиться от неправильного образа мышления.

     А что... Это уже довольно близко ко мне. Тягостного чувства нет, желания освободиться нет. А мысль о том, что впервые в истории человечества какая-то другая цивилизация пытается сообщать нам что-то о себе, — так это же явно пустяковая мысль, которой — как там говорится? — придается чрезмерно большое значение, которого объективно она не имеет.

     Ладно, эдак утонешь в толстенном томе. Ага, вот мои любимые клички — олигофрены, дебилы, имбецилы, идиоты.

     А вот и мой собственный парафренный бред. Я начал внимательно читать: “Больной часто считает себя святым, сверхчеловеком, призванным решать судьбу человечества”.

     Святой ли я? Увы, нет. На сверхчеловека, пожалуй, тоже не тяну. Не та весовая категория. С судьбами человечества — уже ближе.

     — Ты еще не тронулся? — послышался из кухни голос Илюши.

     — Держусь из последних сил, — буркнул я.

     — Тогда иди есть.

     Кухня, к моему изумлению, оказалась чище, чем была в прошлый раз, а яичница с жареной колбасой выглядела просто великолепно.

     — Выпьем по рюмочке? — спросил Илюша.

     — Мне предписано отдыхать и циклевать полы, а ты провоцируешь меня рюмочкой. Товарищ, друг называется. .

     — Уймись, — ласково пробормотал Илья и налил в рюмки что-то похожее по цвету на лимонную настойку.

     Мы чокнулись и выпили. Водка, настоянная на лимонных корках, была хороша.

     — Ну, так что с тобой стряслось, мой бедный друг?

     — А терпения у тебя хватит выслушать меня?

     — Не морочь голову. На что еще годятся друзья? Только чтобы выслушивать.

     Я начал рассказывать. Илья доел яичницу и слушал меня, полузакрыв глаза. Мне показалось даже, что он задремал, но он серьезно покачал головой, когда я спросил, разбудить ли его к ужину.

     Я рассказывал и остро, всей своей шкурой, всем своим нутром понимал, как нелепо звучит мой рассказ. Стражу здравого смысла даже не приходится отбиваться от меня. Одного его вида достаточно, чтобы мои истории замерли, остановились, потеряли краски, высохли и превратились а серую пыль. Подобно той, из которой сгущались звезды и которая лежала толстым слоем в Илюшиной комнате.

     Но Янтарная планета все равно пела во мне, бесстрашно рвалась наружу, и я рассказывал, рассказывал, стараясь вложить в слова хоть частицу оранжевого отблеска, в котором жил У и его братья.

     Когда я замолчал, я почувствовал странное ликование. Мне почудилось на мгновение. Что Илья поверил мне. Он сидел, по-прежнему полузакрыв глаза, и не шевелился. А может быть, он все-таки заснул?

     Пауза все росла, набухала огромным пузырем. Наконец он открыл глаза и посмотрел на меня.

     — Юра, — сказал он, — я хочу задать тебе пошлый вопрос.

     — Задавай.

     — Это правда? То, что ты мне рассказал?

     — Да.

     — Тогда ты совершенно напрасно ходил к врачу и читал психиатрию.

     — Почему?

     — Потому что ты здоров. Если, конечно, не считать легкого слабоумия, которым ты страдал всегда. Во всяком случае, с тех пор, как я тебя знаю. Хочешь, я удивлю тебя?

     — Хочу.

     — Я верю тебе.

     — Правда? — спросил я и почувствовал, как предательски дрожит у меня голос.

     — Правда.

     — Спасибо, Илюша. — Не знаю почему, на глазах у меня навернулись слезы.

     — Не говори глупостей. Понимаешь, я верю тебе. Это... это фантастично! Но я ловлю себя на мысли, что реагирую на твои слова не так, как должен был, наверное. Ты сам-то понимаешь, что произошло? Контакт! Первый контакт с братьями по разуму, первая весточка от другой цивилизации! Величайшее, грандиознейшее событие в истории человечества! Бежать, кричать, звонить а колокола! Праздник людей, праздник планеты! А вместо этого мы сидим в этой маленькой, грязной квартирке и более или менее спокойно разговариваем. А ты знаешь, почему? Потому что даже ты сам не до конца уверен, что это все так. И я. Что ты думаешь, напрасно, что ли, наш мозг так натренировался в рациональном мышлении? О нет! Все, что он пропускает сквозь себя, он стремится объяснить, объяснить рационально. А как объяснить твои сны? Рацио-то в этом случае дохленькое, хиленькое, похожее на какую-нибудь научно-фантастическую повесть. Ну хорошо, будем холодны и неторопливы, как судьи. Какие у нас есть доказательства? Рассказ Юрия Михайловича Чернова? Он хороший, честное слово, он хороший. Вот, пожалуйста, характеристика из школы. За время работы... как квалифицированный, дисциплинированный и тэдэ. Отзывы знакомых. Свидетельство жены. Он, знаете, мне почти никогда не лгал. Так, больше по пустякам. Что еще?

     Я глубоко вздохнул.

     — Вот то-то и оно, — продолжал Илья. — Ты спросишь, а как же сказал, что веришь мне? Я верю и не верю. Я верю, потому что знаю тебя. Но не это главное. Верю, потому что хочу верить. Я идиот и романтик. Я не вырос. Я задержался в умственном и эмоциональном развитии. Я ребенок. Глупый ребенок. Мне хочется праздника. Чудес. Неожиданных, ярмарочных чудес, которые показали бы кукиш размеренным будням. Поэтому я верю тебе. Точнее, даже не верю, а хочу верить. Понимаешь, хо-чу! А диплом мой, кора больших полушарий — они упрямятся. “Позвольте-с, — мямлит кора, — эдак-с всякий начнет утверждать, что он с ангелами по ночам беседует, всевышнего в виде горящего куста видел”. И что ей возразить, коре-то? Кора хитра, ой как хитра! И сильна! За ней культура, за ней наука. А против — маленький дурачок, которому хочется чуда. И второй дурачок, который это чудо ему обещает.

     — Прости, — сказал я, вставая. Мне стало грустно, но все равно я не мог сердиться на него.

     — Мой маленький, бедный дебил, — сказал Илья с такой пронзительной нежностью и дружеским участием, что сердце мое трепыхнулось от теплой благодарности и потянулось навстречу толстому человеку в очках, сидевшему напротив меня. — Не валяй дурака. Сиди и слушай умные речи. Все, брат, сводится к маленькому, пустяковому вопросику. Совсем пустяковому вопросику. Нужно получить объективные доказательства того, что ты принимаешь во сне какую-то информацию.

     — Только и всего?

     — Только и всего. И ты мне позвонишь завтра или послезавтра. За это время я что-нибудь придумаю.

     — Если бы ты мог, — сказал я с таким жаром, что Илья почему-то закрыл глаза и несколько раз энергично кивнул головой.

     — Смогу, — сказал он. — Ты ведь знаешь, я гений.

     — Знаю, — сказал я.

     Он действительно гений, мой нелепый, толстый и измятый друг. Если бы он только так не разбрасывался. “Я, кажется, уже и думаю, как Галя”, — пронеслось у меня в голове.

     — Ты думаешь, я стараюсь только из любви к однокашнику?

     — Нет, наверное.

     — Ты прав. Я хитрый. Я эгоист и все время думаю: а вдруг Юрка и вправду входит в историю? А тогда и я эдакой Ариной Родионовной шмыг — и проскочил вместе с тобой. И твои биографы двадцать первого или тридцать первого века будут отмечать, что первый, кто поверил избраннику небес, был его друг Илья Плошкин, человек неряшливый, но огромного интеллектуального мужества. Ну как, берешь меня в Арины Родионовны? В историю берешь?

     — Беру, Арина Родионовна, беру. Собирайтесь.

     Галя, разумеется, обрадовалась, что и врач порекомендовал мне отдохнуть.

     — Ты сам договоришься в школе?

     — Нет, Люш, ни я не буду договариваться, ни ты тем более, — сказал я мягко, но твердо.

     — Почему? — Галя посмотрела на меня с легким недоумением. Она не привыкла, чтобы я говорил “нет”. То есть иногда я, конечно, говорю слово “нет”, но в расчет оно не принимается.

     — Потому что ни от чего отдыхать мне не нужно. Я совершенно здоров. И Илья Плошкин подтвердил это. А он величайший из психиатров-самоучек, которых я знаю.

     Галя не удостоила Плошкина даже фразой. Она его недолюбливает. Может быть, она подсознательно ревнует меня к нему, может быть, она содрогается при мысли о хаосе в его квартире, а скорей всего в ней говорит инстинктивное недоверие замужних женщин к холостым друзьям мужа.

     Мне вдруг стало жалко жену. Бьется она, бьется со мной, пытается сделать из меня взрослого, солидного человека, а я фортель за фортелем выкидываю. То от аспирантуры отказался, то по ночам с маленькими человечками беседую. И не хочу при этом отдохнуть у тети Нюры.

     — Люш, — виновато вздохнул я, — так и быть, согласен полечиться. — Галя бросила на меня быстрый подозрительный взгляд. — Врач порекомендовал мне циклевать полы. Узнай, кому из знакомых нужно недорого отциклевать паркет.

     — Идиот, — сказала жена.

     Боже правый, что они все сговорились, что ли, называть меня идиотом, дебилом, имбецилом? Д может быть, устами друзей и близких глаголет истина?

     — Почему? Разве физический труд не облагораживает человека? Вон Лев Николаевич Толстой пахал, почему же я не могу циклевать полы? Может быть, в них я как раз и найду истинное призвание? Ты все время сама подзуживаешь меня, чтобы я ушел из школы... Мы разбогатеем, купим арабский гарнитур. Нас будут звать в гости заинтересованные заказчики... — Удивительное дело, я испытывал сегодня какое-то сладостное чувство, поддразнивая Галю. Словно мстил ей. А может быть, я и мстил ей подсознательно за то, что она не верила мне?

     — Успокойся. Если ты думаешь, что я ввяжусь в ссору с тобой, — клиническим тоном сказала Галя, и глаза ее стали утренне суровы и колючи, — ты ошибаешься. Телевизор — и то интереснее...