Я плыл вдоль берега, раздвигая руками водоросли. Их предки жили на Земле более полутора миллиардов лет назад. Они были примитивны и могучи. Свои преимущества они передали потомкам. Я плыл среди созданий природы, которые могут существовать и развиваться в ядовитых отходах химических комбинатов, внутри ядерных реакторов, легко переносят кипячение и облучение, убивающее бактерии.

     Внезапно какая-то бурая змея бросилась от меня наутек. Я догнал ее. “Змея” оказалась обрывком водоросли. Но когда я попытался схватить его, он выскользнул из моих рук.

     И снова подумал о себе: КТО я? Или ЧТО я такое? Существо со свободной волей? Или подобие обрывка водоросли, отражающего в своих движениях изменения среды? И снова болезненной тревогой напоминала о себе тайна моего рождения, которую я все еще не мог раскрыть...

     Я уходил в море все дальше и дальше от берега, погружался глубже и глубже. Наверное, если сейчас всплыть, то те трое, что провожали меня и остались на берегу, показались бы совсем крохотными, не больше фигурок на книжном шкафу. Я видел такие в квартире Михаила Дмитриевича... Почему я не думаю “в моем доме”? С некоторых пор не могу так думать. С тех пор, как все для меня изменилось и появилась Тайна. Проникну ли я в нее когда-нибудь? Пока все мои попытки безуспешны. Но я должен снова и снова штурмовать ее, чтобы узнать нечто существенное о себе. Для других вовсе не обязательно знать. Их не мучает Тайна. Они приспособились к незнанию. Но я так жить не смогу. В этом я уверен.

     Вода все темнеет и темнеет. На эту глубину уже почти не пробиваются солнечные лучи. Легким усилием воли включаю инфравизоры. Мир вокруг резко преображается. Рыбы превращаются в звезды. Заросли водорослей кажутся горящими лесами.

     В такой же соленой купели когда-то вспыхнули первые искорки жизни. Поэтому мой путь начинается с моря. Так предусмотрел Михаил Дмитриевич. Я пойду от источников, чтобы попытаться выяснить, куда ведут дороги. От вирусов, от водорослей, от амеб...

     Вот от меня удирает живой аппарат на суставчатых ногах. Два перископа, поднятые над бронированной панцирной кабиной, злобно и испуганно вперились в меня, вычислительное устройство, находящееся под броней кабины, передает панические команды по тончайшим проводам, идущим к ногам...

     Такие сложные самодвижущиеся аппараты изобрела природа уже на заре эволюции. Тысячи лет минули для них без последствий, как одна минута. И выходит, что если бы сравнить вот этого краба, который сейчас удирает от меня, с его первобытным предком, то показалось бы, что это не разные крабы, а один и тот же, проживший многие тысячи лет. Его величество Краб. “Бессмертный” краб. Эта мысль горчит, в ней есть насмешка...

     А вот эти неразличимые человеческим глазом создания: гидры, лучевики, радиолярии бессмертны еще в большей степени, чем краб. Пожалуй, в природе существует закон: чем примитивнее, тем бессмертнее. Вот почему мысль отдавала горечью.

     Я зорко оглядываю дно. В одном месте водоросли примяты, их запах изменился. Неужели следы? Повезло? С самого начала повезло?

     Всматриваюсь вдаль — не мелькнет ли там тень существа, которое я должен разыскать? Запахи йода и фтористых соединений заглушают все другие запахи. Пожалуй, в радиусе пяти километров нет больше живых объектов.

     И все же какое-то зародившееся смутное беспокойство, тревожное ожидание не дает мне покоя. Пытаюсь определить, вычислить его причины — и не могу.

     Как началось мое путешествие?

     ...Три человека сопровождали меня почти до кромки прибоя.

     Один из них спросил другого:

     — Вернется ли он?

     — Не волнуйтесь, — сказал тот, кого спрашивали, тот, кого я люблю больше всех людей. — Вы забыли о направляющем импульсе.

     “Что это за импульс?” — подумал я тогда, обнаружив, что в моей памяти нет никаких данных о нем. Я спросил об этом Михаила Дмитриевича. Он поднял руку, дотянулся до моего плеча:

     — Счастливого пути. Когда вернешься, я отвечу, если... — он помедлил, раздумывая: говорить ли? — Если до того дня ты сам не узнаешь...

     И я вошел в воду, пронизанную солнечным светом. Ясно увидел взвешенные в ней органические частицы — планктон, мельчайшие обрывки водорослей. Вся толща воды была наполнена жизнью, вода казалась живой массой. Не зря когда-то, очень давно, в подобном составе воды возникла жизнь, сначала примитивнейшая — частицы из нескольких слипшихся больших молекул, способных противостоять среде, сохранять внутреннее единство. Да, с самого начала у жизни было необходимейшее качество — противостояние. Рожденная похожей по составу средой, она в то же время противостояла ей. И со временем научилась это делать так успешно, что стала познавать среду, а вместе с тем и самое себя...

     Внезапно я ощутил покалывание в затылочной части, в участке Дельта-7, и стал тщательно прослушивать бурые заросли водорослей, над которыми проплывал. Там, внизу, мне почудился какой-то блестящий предмет. Именно почудился. Слой ила и песка был слишком толст, чтобы можно было различить под ним нечто блестящее. Это радарные щупы обнаружили металл, сигнал от них прошел недалеко от узлов, связанных со зрительными центрами, и возбудил их. Я увидел возвышение, и в тот же миг на нем, как на фотопластинке, появилось изображение старинного корабля, покоящегося под массой придонного ила и водорослей.

     Я внимательно осмотрел, пролокировал и прослушал корабль. Это был галион, и вез он золото — мягкий металл, обладающий полезными и даже целебными свойствами, которые то открывала, то забывала медицина. Древние люди придавали золоту непомерное значение как всеобщему эквиваленту ценностей. Оно олицетворяло для них богатство, уверенность в своем благополучии, в своем будущем, власть над другими людьми...

     Раздумывая, вспоминая, я продолжал исследовать галион. Насчитал в его трюме двадцать три ящика, набитых золотыми брусками, браслетами, фигурками зверей и птиц, богов и людей. Каждая фигурка имела ценность несравненно большую, чем материал, из которого была изготовлена. Но эта, истинная ценность изделий исчезла бы, растворилась бесследно, если бы галион благополучно дошел до берегов Испании и эти произведения древних мастеров попали в руки владык и сановников. Их бы попросту переплавили в золотые слитки. Однако море рассудило иначе — пучины проглотили корабль с его экипажем и тем самым сохранили для человечества остатки древнего искусства. В который раз уже я убеждался в том, что история человечества буквально соткана из парадоксов.

     Теперь мне нужно было взять образцы. Я принялся расчищать корму корабля от ила и ракушек. Прошло не менее получаса, пока я смог проникнуть внутрь галиона. Из тьмы каюты на меня помчало несколько живых торпед. Бешено пульсировали воронки, выталкивая воду. Это удирали оккупировавшие каюту спруты, сложив щупальцы и оставляя вместо себя маскировочные облака, состоявшие из пахучих частиц.

     Я порылся в ящиках и выбрал несколько десятков фигурок. Тут были птицы с пышными хвостами и мечевидными крыльями, змеи с человеческими головами, танцующие воины с томагавками.

     Я аккуратно сложил фигурки в пакеты. А затем пакеты — в большой пакет. Тяжелые бруски меня не интересовали, — я запомню лишь местонахождение потонувшего галиона.

     Уже собираясь уходить, я обнаружил среди брусков диск, испещренный множеством фигурок и значков. Несомненно, это не просто орнамент. Вот я вижу две шагающие ноги — в древнегреческом письме они соответствовали слову “ходить”. Затем — изображение птичьего пера. Может быть, это перо страуса. В Древнем Египте таким знаком обозначалось слово “справедливость”, ибо египтяне считали, что все перья в крыльях страуса одинаковой величины.

     Два кружочка. Они могут изображать глаза, и тогда это слово “видеть”. Но если передо мной письмо не древних египтян, а, например, ацтеков, то два кружочка обозначают количество идущих, допустим, два охотника на птиц.

     Дальше — изображение крокодила. В Древнем Египте оно обозначало слово “алчность”. Значит, фразу можно прочесть так: “Идущим к справедливости и видящим (вокруг себя) алчность...”

     Но затем следуют значки, не соответствующие моему предположению о древнеегипетском языке. Вот нож острием вниз, а рядом — острием вверх. У некоторых народов первое изображение означало сытую жизнь, второе — голод...

     Я перебирал сотни вариантов всевозможных значений увиденных мною комбинаций знаков.

     В конце концов мое упорство было вознаграждено. Я заметил, что некоторые группы знаков повторяются в одной и той же последовательности. Когда-то на занятиях по математической лингвистике я уже встречался с подобной последовательностью, когда непрерывные цепочки знаков напоминали части орнамента. Некоторые сочетания мне знакомы...

     Я затормошил свою память, посылая в нее насыщенные импульсы. И вспомнил!

     Подобные элементы, похожие на орнамент, были у инков. Особое значение придавалось цвету. В зависимости от окраски знак приобретал то или иное значение.

     Но здесь знаки не окрашены, к тому же их сочетания сложнее, чем те, что я встречал в письме инков. Почему же мне пришли на ум инки? Именно инки...

     Вспомнил! Это племя тоже появилось в Америке неизвестно откуда, как инки, и его представители стали у местных племен жрецами. Их называли сыновьями могущественного и доброго бога Аамангуапы. Он не требовал человеческих жертв.

     Сразу все стало на свои места, память заработала четко и быстро. Вот эти повторяющиеся группы символов означают “Бог Аамангуапа”. А эти группы, одна из которых расположена в верхней части диска, в самом начале послания, как видно, имя жреца или властителя.

     Я попробовал читать текст согласно своим предположениям. Знаки укладывались в стройную систему.

     Вот что у меня получилось: “Я, царь и верховный жрец Катопчукон, объявляю себя любимейшим сыном и наследником бога Аамангуапы, живущего на дне моря. И я приказал жрецу вырезать на этих табличках все, что произошло вчера на берегу. Пусть люди, живущие во всем мире, знают о воле истинного бога.

     А еще я приказал нанести на табличку все те звезды и их взаимное расположение, которое сообщил нам бог. И вот расписание дней и месяцев, в которые свет сменяется тьмой и солнце греет то жарче, то слабее”.

     На оборотной стороне диска был высечен календарь, удивительно совпадающий с современным. Двенадцать месяцев в виде пальмы с двенадцатью ветвями — так обозначался год и у древних египтян. На каждой ветви число листьев по числу дней. Всего листьев триста восемьдесят.

     Следует ли предположить, что племя прибыло из Египта?

     Я стал перебирать бруски в надежде отыскать таблички, о которых упоминал жрец. Я обнаружил, что многие из брусков являются табличками с записями, и в который раз поблагодарил бурю, надежно уложившую этот галион с награбленными сокровищами на дно морское. Какое счастье, что они не попали в руки испанских владык и ювелиров!

     Я читал: “...И вынырнул из моря бог Аамангуапа. Был он похож на змею, но с человеческой головой и плавниками, как у дельфинов. С правой стороны от самой головы у него начинались большие чешуйки, по двенадцать в ряду, а рядов было сорок семь. С левой стороны виднелись такие же чешуйки — семь рядов — и чешуйки поменьше — пятьдесят рядов. Первых было, как и на правой стороне, — по двенадцать в ряду, а вторых — по двадцать две, а в четырех рядах — по восемь. У него было четыре глаза: два спереди, два сзади, испускали они свет.

     И стал бог Аамангуапа говорить с нами на нашем языке. И сказал бог: “Выделите мне десять юношей. Я научу их, а они — всех вас выращивать плоды, и вы не будете голодать. Научу строить большие дома, чтобы вы не мерзли в непогоду. Дома, стоящие неподвижно, и дома для передвижения. Я научу их, а они — вас многому, необходимому для жизни, научу я их, а они — вас”.

     Выделили мы десять наших лучших юношей, и бог стал учить их здесь же, на берегу. И учил он их до наступления темноты, а потом нырнул в море.

     На второй день с рассветом он появился снова и позвал учеников к себе. И опять учил их, а с наступлением темноты стал светиться, и свет распространял вокруг себя. Но юноши устали и хотели спать. И бог прекратил ученье и нырнул в море.

     На третий и четвертый дни он появлялся снова и снова учил их.

     Но юноши стали спорить между собой, кто из них сильнее, и никто не хотел уступать. Боролись они между собой сначала без крови, а потом один, поверженный, вскочил, схватил нож и заколол победителя. Но третий метнул копье и пронзил его. Так перебили они друг друга. И остался лишь один, самый сильный и ученый, благословенный Катопчукон. Но бог Аамангуапа, узнав, что случилось в его отсутствие, загоревал и сказал: “Нет, вы не созрели еще для большого знания. Если дам его вам, перебьете друг друга и всех остальных людей”. И еще сказал бог, что оставляет нам сына своего любимейшего ученика Катопчукона царем нашим и чтоб мы во всем слушались и были покорны ему, как самому богу, а иначе ждет народ наш тягчайшее наказание и гибель в муках.

     Затем нырнул бог Аамангуапа в море и больше не показывался.

     И стал править нами благословенный Катопчукон, и научил нас премудростям, и сделал каш народ могущественным, и мы перестали гибнуть от голода и холода, и размножились, и завоевали другие народы, и сделали их своими рабами...”

     Итак, сначала прямая речь бога. Дальнейшие его слова почему-то даются в пересказе жреца: “И еще сказал бог, что оставляет нам сына своего любимейшего ученика Катопчукона царем нашим...” Вот эта часть очень похожа на домысел по наущению Катопчукона. Почему же ее не дали в другом изложении — как прямую речь бога?

     Но мог ли у них возникнуть страх перед тем, кого они выдумали?

     Конечно, само появление бога могло быть заранее подготовленным представлением. Один из жрецов, переодевшись и загримировавшись, скрывался где-то у берега и по сигналу Катопчукона явился народу.

     Нет, обычным обманом всего этого не объяснишь. Нужны факты. Для начала необходимо посетить место, где якобы когда-то появился Аамапгуапа...

     Но сейчас я не могу отправиться туда. Прежде должен выполнить задание Михаила Дмитриевича — выяснить причину гибели двоих людей и робота в районе подводных нефтепромыслов. В тех местах с катера заметили диковинное морское животное, похожее на легендарную Несси, — не менее двадцати метров в длину. Могло ли оно разрушить трубы нефтепровода, утащить или проглотить людей и робота? Там находились и другие узкоспециализированные роботы. Они по команде с корабля участвовали в поисках исчезнувших людей, соединяли трубы в местах разрывов, подводили пластырь и сваривали его с трубами. Но они ничего не сообщали о чудовище, напавшем на промыслы. На запросы ответили, что никакого чудовища не было.

     Однако жители подводного города-лаборатории сообщили, что несколько раз видели за прозрачными пластмассовыми стенами чудовищную тень...

     ...Вдали показалось разноцветное зарево. Оно простиралось до “горизонта” — насколько охватывал взгляд. В нем преобладали красный и зеленый цвета. Красный переходил в багровый, зеленый в желтый, затем сгущался через несколько оттенков до фиолетового. В воде стоял тяжелый тягучий запах с множеством оттенков — так не пахли ни косяки рыб, ни скопления морских животных, ни придонный планктон, ни растения. Несомненно, это был запах города.

     Я послал и многократно повторил сигнал о своем прибытии. И когда через несколько минут я вошел в зону прожекторов, их свет был уже приглушен — он не слепил меня. Ворота-шлюзы в первую приемную камеру открылись. С тихим свистом начали работать насосы — вода ушла и открылась дверь во вторую камеру, где мне предстояло пройти через ионные души. В третьей камере я принял обычный душ и переоделся.

     Затем вошел в вестибюль подводного города, где меня встречали люди. Двоих из встречающих я знал по портретам и статьям в журналах. Третьей была женщина — высокая, с длинной шеей и густыми, коротко подстриженными волосами. Когда она поводила головой, волосы разлетались, и ей приходилось все время поправлять прическу. Ее глаза встретились с моими, вспыхнули, словно узнавали старого знакомого. Женщина шагнула мне навстречу, губы ее шевельнулись, готовые произнести имя. Но тут же она замерла, сощурив глаза, все еще слегка подавшись вперед, навстречу мне, но уже досадуя на поспешность своего движения.

     Что ей почудилось? Мы никогда прежде не встречались. Я ведь ошибиться не мог, память меня не подводила ни разу.

     Я отвел глаза. Но чувствовал на себе ее взгляд, в котором было не просто любопытство. Потом мне представили Людмилу Ветрову как биолога, “самую обольстительную из наших русалок”. Ее муж, профессор Ветров, оказался крепким, стройным человеком с тяжелым крупным подбородком. Редкие белые брови, темные глаза смотрели на меня внимательно и изучающе.

     — Рады видеть вас в нашем городе, — сказал профессор громким голосом. Слишком громким и певучим. Видно, он почему-то был обеспокоен моим прибытием.

     Профессор мгновение помедлил, затем поспешно протянул мне руку. Я запомнил это мгновение и поспешность — нарочитую, чтобы опередить его жену, — и то, как он держал руку, изогнув ладонь лодочкой, чтобы она меньше касалась моей ладони. Его рука была холодней и настороженной — холеный пятипалый зверек, сунувшийся в пасть льва и напряженно ожидающий, не сомкнутся ли клыки.

     А вот рука его жены оказалась теплой и доверчивой.

     Мне показали подводный город, его лаборатории, нефтекомбинат, директором которого был профессор Ветров. Искусственное освещение почти не отличалось по спектру от солнечного света из-за постоянного обилия ультрафиолета, казалось, что здесь всегда утро. Вдоль улиц, выложенных разноцветным пластиком, на длинных узких клумбах росли кустарники и невысокие, тщательно подстриженные деревья. Цветов было так много, особенно гладиолусов, что создавалось впечатление, будто попал в оранжерею. Люди на улицах встречались нам не часто, и все почему-то задерживали взгляд на мне.

     Очень осторожно задавала мне вопросы Людмила Ветрова. Осторожно, но настойчиво. Пытаясь выяснить что-то очень важное для себя.

     — Посмотрите, какая красивая женщина! — шепнула, близко наклонясь и указывая взглядом на стройную блондинку.

     — Не разделяю вашего восторга, — ответил я. — У нее больная печень.

     — Что? — отшатнулась Ветрова, и ее брови смешно подпрыгнули, а светлые глаза с блестящими точечками в зрачках укоризненно посмотрели на меня.

     — Получила? — усмехнулся ее муж и, обращаясь ко мне, проговорил: — Это она нащупывает почву, ищет единомышленника.

     — Единомышленника? Зачем? А вы?

     — Наши взгляды часто расходятся. Супругам так положено.

     — Понимаю. В споре обычно рождается истина.

     — Если бы...

     Он снова усмехнулся, чуть скосив взгляд на жену. Усмешка у него была строгой — под стать всему облику.

     На лбу Людмилы обозначилась морщинка. По дороге профессор и его друзья рассказывали мне об аварии, о том, как увидели таинственное животное.

     — Впервые его заметили рабочие нефтекомбината, но рассмотреть не могли. Тень возникла на фоне “неба”, почти на горизонте. Вызвали начальника смены, директора. Тень двигалась по кромке горизонта, словно обследовала входы в город. Затем стала подниматься по небу... то есть по куполу... Поднималась медленно, извиваясь...

     — Как выглядела тень? Конфигурация?

     — Мы различили длинную шею, толстое туловище, громадный хвост метров пять-семь в длину. Голова, очевидно, слишком маленькая, незаметная. Нам даже казалось, что ее нет совсем.

     Я не сказал ему: “Меня не интересуют предположения”. Из того, что он сообщил, записал в память:

     “Появилась за нижним краем купола. Тень длинная, с утолщением посредине”.

     Он говорил:

     — Иногда она резко ускоряла движение, какими-то импульсами, иногда зависала неподвижно. Различались массивные выступы...

     — Сколько их было?

     — Точно не могу сказать...

     Я записал в память: “Резко ускоряла движение. Иногда зависала неподвижно”.

     — Затем она словно прилипла к одному месту. Казалось, хочет проникнуть в город...

     В память нечего было записывать. В его словах не содержалось объективной информации. Ноль.

     — Слышались какие-то звуки?

     — Нет. Но у нас в это время работали механизмы. Сквозь их гул иногда пробивался какой-то свист...

     — Он мог быть связан с неправильной работой механизмов?

     — Пожалуй... Но раньше мы таких звуков не слышали ни разу. А затем тень стала удаляться и — исчезла. На второй день, условный день, как вы понимаете, она появилась снова. Я ее не видел, но мне рассказывали рабочие. Опять она передвигалась на фоне “неба”. К окнам ни разу не приближалась, словно не хотела, чтобы ее увидели...

     Он заглянул мне в лицо: как воспринимаю это предположение? Не смеюсь ли над ним? Я изобразил усиленное внимание, хотя в память записывать было нечего. Объективной информации — ноль.

     — Когда случилась авария?

     — Еще через день. Также погибли два водолаза и робот.

     — Об аварии есть подробный отчет. Мы знакомили с ним Совет, — напомнил профессор. — Можете посмотреть копию.

     — Спасибо. Уже познакомился.

     В памяти четко всплыли цифры и строки отчета. Заметны были даже. дефекты шрифта и ленты: полустертая лапка буквы “л”, марашка над цифрой “б”. То, что я услышал здесь, прибавляло очень мало к уже известному по отчету.

     Существенным было только сообщение о способе передвижения “тени”: “Резко ускоряла движение. Иногда зависала”.

     — Большое спасибо, — сказал я профессору и его жене, сотрудникам и для убедительности приложил руку к груди: этот жест я наблюдал неоднократно — и не только на киноэкране. — Вы мне очень помогли.

     Мы подошли к длинному белому зданию. На правой половине входной двери под пластмассовым колпаком находился информационный пульт. Профессор набрал на диске и клавишах код. Тут же на табло вспыхнул ответ, дверь открылась.

     Мы взошли на эскалатор, который и довез нас до номера.

     — Здесь вам будет уютно, — сказал профессор. — Номер небольшой, но в нем есть все необходимое.

     — Наш видеотелефон четыре-тринадцать, — быстро проговорила Людмила и повторила. — Четыре-тринадцать. Запомните?

     В ее голосе сквозила надежда. На что? Я закрыл дверь своего временного жилища, осмотрел его. Номер был меньше гостиничного, но распланирован с особой тщательностью. Выдвижная кровать, в углу за дверью — душ с переключением: морской, пресный, ионный. Трубы ультрафиолетовых стерилизаторов, установка микроклимата, стереоокно с набором пейзажей, телестена с переносным пультом, разноцветные коврики-очистители на полу и потолке, видеорадиотелефон с несколькими экранами, телетайп. Над ним светящиеся буквы “ПС”, обозначающие, что имеется прямая связь с городским вычислительным центром. Устройство “ПС” обеспечивало быструю доставку заказанной информации и дополнительное обслуживание. По “ПС” можно получить даже ту информацию, которой нет в вычислительном центре города. ВЦ свяжется с объединенной вычислительной сетью региона и передаст ваш заказ. Если вы просили книгу, вам — страницу за страницей — покажут ее на экране или напечатают с помощью телетайпа — согласно вашему желанию.

     Все это может мне пригодиться вскоре, но сейчас надо обработать сведения, услышанные от жителей города, включить их в общую информацию об аварии и загадочной “тени” и попробовать сделать новые выводы.

     Я набрал по “ПС” код заказа и, получив ответ, запросил в городском ВЦ данные о защитном колпаке города: состав материала, геометрия, светопроницаемость.

     Затем я снова стал вспоминать все, что читал и слышал о морских чудовищах. Некоторые сведения я перепроверял, связавшись через ВЦ с автобиблиотекой. Я рассматривал на экранах изображения ящеров — знаменитой Несси - из шотландского озера Лох-Несс, ее сородичей, обнаруженных у берегов Аляски, в проливе Шелихова, в южной части Тихого океана. Среди них имелась разновидность плезиозавра — с двумя парами мощных плавников и суживающимся к концу пятиметровым хвостом. На длинной шее подымалась небольшая, по сравнению с туловищем, голова.

     Застрекотал телетайп, отпечатал все, что можно было разыскать в библиотеке об анатомии, “характере” и повадках плезиозавров. Сведения были скудноватые. Дополняя их логическими выводами и воображением, я попытался смоделировать картину нападения подобного чудовища на людей и робота. Картина не получалась. Плезиозавр не мог бы справиться ни с водолазами, ни с роботом.

     Внезапно комната озарилась ярко-оранжевым свечением и послышался зуммер общей тревоги. Почти одновременно заиграл сигнал видеомагнитофона. Я включил экран, на нем возникли лица профессора Ветрова и его жены. Мне показалось, что у Людмилы дрожат губы. Впрочем, нет, не показалось.

     — Исчез дежурный техник. Вышел из города, чтобы закрепить фланец трубы. Помощник...

     То же самое, но с уточнениями места и времени происшествия, начали передавать по каналу общей тревоги. Я записал в память:

     “Техник с помощником. Помощник невредим. Квадрат 48. Главный ствол”.

     Я на месте происшествия. Тревога разлита в воде:

     запах тревоги, ощущение тревоги, состояние тревоги... Что или кто излучает опасность? Чудовище?

     Я включил большой сонар, усилил работу обонятелей. Глухо. На экранах нет всплесков. Никаких признаков крупного работающего организма.

     Может быть, ощущение тревоги — во мне самом, в моем мозгу, в ошибочных моих предположениях? Я проанализировал цепь мыслей и ощущений, приведших меня в тревожное состояние, — так прокручивает шахматист последовательность ходов, позволивших противнику добиться перевеса. Но, в отличие от шахматиста, мне вначале нужно установить, кто же в данном случае является противником. Не играю ли я сам против себя?

     Послушно включилась Система Высшего Контроля, позволив установить, что мой мозг функционирует нормально.

     Я не видел противника, но заметил ходы. А это уже немало. Воздерживался от поспешных предложений. Моделируя на основании своих расчетов возможные ситуации гибели людей и робота, я в то же время не давал полной свободы воображению...

     Итак, сигналы об опасности возникли вне меня... Загадочность смерти троих людей, исчезновение робота... Достаточно ли этого, чтобы появилось предчувствие новой смерти? Кто же может быть ее виновником? Где он скрывается? Где произойдет непоправимое? Здесь, в сорок восьмом квадрате?

     Мои органы работали с полным напряжением, и все же не могли обнаружить источник опасности.

     Квадрат сорок восемь открыт мне: я осмотрел и ощупал его лучами локаторов, прослушал и обнюхал обонятелями — в нем не было никакого Некто, несущего опасность.

     Я устал от напряжения. Мной начало овладевать состояние оцепенения. Организм спасался от перегрузки. Торможение ощутимо охватывало мозг, сонары, локаторы, мышцы рук, ног, вспомогательных плавников... Я не сопротивлялся, даже способствовал его распространению по телу. Чем полнее будет расслабление, тем меньше времени понадобится для отдыха.

     Я парил в воде неподвижно, — невесомый, распластанный, без мыслей, без желаний, в ласковой дреме в истоме, почти неживой: как лист водяной лилии, как обрывок водоросли, не колеблемый течением. Я и среда становились едины, я как бы растворялся в ней, объединялся с матерью всех живых существ, чувствовал себя ее частью. Это состояние и называют наиболее полным единением с природой?

     Растворение — путь назад, к истокам эволюции. Отделение, вплоть до полного, — путь вперед: возможность познания себя, среды. “Что-то теряешь, что-то находишь”. Теряешь в ощущениях — приобретаешь в наблюдениях.

     Важно приобрести больше, чем потерять, удержать тонкий баланс между отрывом и единением, сохранить относительную гармонию со средой, породившей тебя, и отдалиться от нее на расстояние, позволяющее вести наблюдения за ней. А затем, накопив наблюдения, пойти еще дальше...

     Торможение проходит само собой. Мой отдых закончен. Еще раз прослушиваю и прощупываю квадрат. Не обнаруживаю ничего, достойного особого внимания. Впрочем, вон там, вдали, на фланце муфты, которую закреплял техник, болтается обрывок какой-то веревки.

     Оказывается, это обрывок водоросли. Неподалеку — еще несколько таких же, спутанных в клубок. И вдруг — резкий всплеск на экране. В квадрате появился кто-то новый. Именно кто-то, а не что-то...

     Ах, всего-навсего акула. Пятиметровая, белая. Кархародон. Хищница, способная перекусить человека пополам одним движением мощных челюстей. Я чувствовал ее запах, принимал волны, исходящие от грозного и грациозного тела, но мои мысли были заняты другим. Однако пришлось обратить на нее внимание, когда она стала сужать свои круги вокруг меня. Ее движения еще были замедлены, на первый взгляд казались ленивыми, но я знал, что она способна совершать неожиданные броски со скоростью до шестидесяти километров в час.

     Акула была от меня уже на расстоянии семи метров. Я с любопытством, как завороженный, ждал молниеносного броска. Вот глазки ее вожделенно вспыхнули, тело несколько раз содрогнулось, словно она уже перепиливала добычу своими зубами. Напряглись и ударили по воде лопасти хвоста, ракетными струями хлестнула вода из жаберных щелей — и хищница ринулась на меня. Она вздернула нос кверху, ее голова стала похожа на голову носорога. На ширину более метра раскрылась страшная пасть, усеянная треугольными зубами, отточенными до остроты бритвы. Все это происходило в доли секунды.

     Но все-таки я был быстрее — и акула промахнулась. Пасть-капкан захлопнулась, не ухватив ничего, кроме воды. Акула, видимо, была слегка озадачена. Но не надолго. Я читал, что акулы способны часами преследовать свои жертвы — крокодилов, дельфинов, раненых китов, потерпевших кораблекрушение людей. Иногда хищницы гонятся за лодками и плотами, даже таранят их, разбивая в щепы, или прыгают через борт и стаскивают людей в воду.

     Разбойница, напавшая на меня, тоже не думала отступать. Она крутнулась, повернувшись ко мне сначала голубовато-серым боком, затем — белым брюхом, и снова бросилась в атаку. Мне интересно было на практике проверить ее реакции. У моей ноги раскрылась пасть с зубами-ножами. Каждый зуб имел сантиметров пять в длину. Биоволны, испускаемые акулой, изменились...

     Бедная хищница. Сомкнуть челюсти ей не удалось. Энергетическая оболочка, покрывающая меня, “подарила” ей несколько разрядов.

     Акула пустилась наутек. Не тут-то было. Мне пришла в голову шальная мысль: а что, если эта хищница не впервые нападает на человека? Может быть, она — людоедка? И здесь, в этом квадрате, где дважды нашла добычу, постоянно караулит, ждет новые жертвы? У меня не было времени детально анализировать свою догадку. В стремительном броске я догнал акулу, схватил за хвост одной рукой и ощутил, с какой силой имею дело. Пожалуй, эта рыбка запросто потащила бы по морю небольшое судно.

     Мои мышцы напряглись, а когда разбойница невольно повернулась, я ухватил ее второй рукой за нос и сжал его. Трехтонное тело отчаянно задергалось в моих руках. На мгновение я отпустил хвост, достал автоскальпель со шприцом, впрыснул акуле усыпляющее вещество и, дождавшись, когда оно подействует, вспорол ее белое брюхо.

     Как я и предполагал, хищница уже встречалась с людьми. Я обнаружил в ее желудке зажимы от подтяжек и несколько флотских пуговиц. Но улик, указывающих на ее знакомство с аквалангистами и водолазами, не было.

     Я продолжал анатомировать рыбу, и мне открылась жуткая картина. В ее брюхе находились развивающиеся детеныши. Из едва сформировавшейся пасти одного из них торчал хвост другого. Те акулята, что сформировались на несколько дней или часов раньше, уже в материнском чреве норовили пожрать своих младших братьев и сестер. Передо мной была одна из моделей эволюции в миниатюре, одна из сторон “материя-природы...

     Между тем вспоротая и выпотрошенная акула уже приходила в себя после порции снотворного. Почти с прежней силой она попыталась вырваться на свободу Я поразился жизнеспособности животного, обреченного еще до рождения быть беспощадной пожирательницей.

     Разве она виновата в своей судьбе? Разве она выбирала образ жизни, программу своих детенышей?

     Я ввел ей мгновенно действующий яд и принялся обследовать трубопровод. В нескольких местах соединений, особенно в тех местах, где труба касалась подпор, застряли длинные пучки водорослей. От них исходил резкий запах. Откуда они здесь взялись? Почему — пучки? Каким образом водоросли сбились в пучки? Ведь течения здесь не чувствуется...

     Я произвел химический анализ водорослей, затем обследовал дно вокруг города. Водорослей было множество, но они отличались по цвету, запаху и составу от тех, что пучками повисли на трубах. Разные виды? Но запах... Запах гниения, причем очень сильный... Слишком сильный для небольшого пучка...

     Неожиданно в мои мысли вторгся сигнал бедствия, крик о помощи. Он был очень явственным, я тотчас определил, откуда он исходит, взял пеленг.

     Квадрат 17! Вода бурлила за мной, как за мощным глиссером. Я мчался на предельной скорости, которую только способен развивать.

     Передо мной — трое здоровенных мужчин, которых я видел у шлюза. Теперь они до смерти напуганы, суетятся без толку, жмутся друг к другу. В одном из них я узнал бригадира. От него распространялись концентрические волны испуга, подобные тем, что источают раненые или загнанные в ловушку рыбы.

     — Что случилось? — передал я ему на радиоволне.

     Он изумленно взглянул на меня. За стеклом маски шевельнулись бескровные губы.

     — Профессор! — услышал я. — Исчез профессор Ветров.

     — Когда и где?

     — Он решил пойти с нами. Все время был рядом со мной. Но потом кто-то из ребят заметил, что повреждена опора. Профессор поплыл туда, расстояние не больше сорока метров. А потом исчез, вон там...

     Я метнулся туда, куда он указал. Включил прожекторы. Увидел леса водорослей. Горы водорослей. Стаи рыб. Придонный планктон. Странный запах. Неужели тут кто-то затаился? Ультразвуковые щупы и инфра-визоры не улавливают новых сигналов. Если поблизости есть организм, он должен действовать, чтобы жить. Как бы он ни таился, он не может не дышать, не поглощать растворенные в воде кислород, углекислоту и другие вещества. Но сигналов нет, кроме тех, которые издают трое водолазов. Мне подумалось, что на месте Ветрова мог оказаться кто угодно, и эта неожиданная мысль породила во мне неведомый трепет. Показалось, что кто-то издали наблюдает за мной, ощупывает липким, недобрым взглядом. Впервые я испытал ощущения, о которых читал в книгах. Что же со мной происходит? Радоваться этому превращению или печалиться?

     Внезапно в зарослях водорослей я увидел следы, похожие на широкую колею с многочисленными ответвлениями.

     След оборвался перед горой, поросшей водорослями. Колея закончилась, так резко, будто проложившее ее существо внезапно испарилась...

     Я остановился в недоумении. Почему существо должно испариться? Оно могло просто изменить плоскость движения — горизонталь на вертикаль. Возможно, сейчас оно парит надо мной, собираясь броситься вниз? Я посмотрел вверх — никого. Ультразвуковые щупы и локаторы по-прежнему фиксировали только трех людей. Они плыли за мной, включив водометные двигатели скафандров, и вскоре отстали.

     Но ведь по всем законам материального мира существо не могло исчезнуть бесследно. И, значит, оно где-то здесь, а я не способен его обнаружить. В чем же дело? Какие механизмы во мне несовершенны?

     Любопытство действовало, как кнут, подстегивало мозг, заставляло напряженнее работать, искать допущенные ошибки, варианты решений. И внезапно я заподозрил, что допустил логический просчет в своих поисках. Запустил ленту памяти в обратном направлении и нашел ошибку. Она притаилась, замаскировалась, как в коконе, в слове “существо”; Почему я считал, что убивает людей существо? Из-за рассказов о чудовище? Поддался мистификации?

     Но, во-первых, чудовища могло вообще не быть.

     Во-вторых, если оно и существует, то не обязательно повинно в смерти людей. Существование чудовища и смерть людей могли совпасть по времени.

     Перейдем к следующему случаю. Я вижу след. Обманутый моделью “чудовище-смерть”, я предполагал, что, поскольку произошли новые исчезновения людей, они должны быть связаны с чудовищем... Но исходная логическая посылка неверна. Видимый мною след может принадлежать машине или аппарату... любому геометрическому телу определенных размеров и. конфигураций... И обладающему определенным запахом... Таким, как этот... Запахом гниения растительных масс...

     Память подсказала, где и когда я чувствовал такой запах...

     В то же мгновение огромная гора водорослей, у которой обрывался след, шевельнулась и сдвинулась с места. Из нее двумя ракетными струями ударили газы гниения. Гора поползла, волоча за собой длинный хвост и оставляя широкую колею. Она оделась в сверкающую чешую, состоящую из мириад воздушных пузырьков. Поднялась вверх, подобно дирижаблю, затем опустилась. Гора стала менять очертания, из нее вытянулась “шея”, “щупальцы”. Они протянулись ко мне, закрутились вокруг пояса. Я попытался освободиться, рванулся и запутался в сотнях живых нитей.

     Пришлось включить генхас, отсечь “щупальцы” от основной массы, разбить гору на части. Каждая часть продолжала двигаться, роняя спутанные подгнившие клубки водорослей, словно куски тела.

     Я включил локаторы на поиск металла и услышал ясный сигнал. Подозрения перешли в догадку. В одной из частей “чудовища”, в ненасытной его “утробе”, я обнаружил намертво спеленутого робота; истратившего всю энергию аккумуляторов на тщетную борьбу с “чудовищем”, ко встрече с которым он был не готов, ибо никогда с ним не встречался и не мог загодя распознать опасность, а в программе не имелось никаких указаний.

     У меня не было времени заниматься роботом, прежде всего надо найти профессора Ветрова, “чудовище” проглотило его менее трех часов назад — возможно, он еще жив. Но искать человеческое тело в огромной переплетенной массе было так же трудно, как булавку в стоге сена. А свободно орудовать лучом генхаса и расчленять массы на мелкие части я не мог из-за боязни убить профессора, если каким-то чудом он еще жив. Биолокаторы плохо помогали, сигналы от сплетения водорослей и живущих в них миллионах мельчайших существ сливались, накладывались один на другой.

     Когда я замечал подозрительный холмик или впадину на теле “чудовища”, я бросался в перепутанную массу, рискуя запутаться. Мне удалось отыскать трупы двоих людей. Они были изъедены обитателями “водорослевого чудовища”, значит, пробыли в его “теле” достаточно долго. Вероятно, это те водолазы, что пропали первыми. Какие же бактерии сумели растворить ткань их костюмов? У меня не было времени решать эту загадку. Минуты, десятки минут уплывали быстро, исчезали в водовороте, в темном омуте. От усталости шумело в ушах.

     Я снова и снова штурмовал останки “чудовища”, заставляя работать на пределе все органы поиска, пока не нашел еще двоих людей: сначала мертвого техника, а затем — npoфeccopa Ветрова. Увы, профессор тоже был мертв.

     Знакомый запах — запах “чудовища” исходил от их трупов. Значит, все они задохнулись, растратив в бесплодной борьбе запасы кислорода из своих баллонов, или...

     Кончиком языка я коснулся того места на костюме профессора, где шлем соединялся с воротником, потом пятнышка, где уже начала образовываться трещинка в пластике, сравнив ощущения с запахом, с излучениями, — запустил “внутреннюю лабораторию криминалистики”.

     Сравнительный анализ показал: “чудовище” выделяло алкалоид. Причем он содержался лишь в тех водорослях, которые расположены в глубине его “тела”, хотя они почти ничем не отличались от других водорослей того же вида, которые составляют “кожу” или “щупальца”. Алкалоид с примесями щавельной и серной кислот растворял ткань, из которой состояли костюмы людей.

     Эти исследования подсказали мне необычный вывод: в зоне города, питаясь его отбросами, подвергаясь воздействию излучаемой им энергии, морская флора и фауна, в том числе водоросли, менялись. Менялись настолько, что водоросли объединялись в гигантское сообщество и на разных его уровнях перерождались. Впрочем, биологам давно известно, что некоторые водоросли резко изменяются, иногда до неузнаваемости, когда меняется состав или температура воды. В лабораторных условиях удавалось вызвать такое же явление повышением или понижением давления. Бывали случаи, когда ученые с удивлением обнаруживали, что водоросли, которые раньше относили к разным видам, на самом деле принадлежат к одному виду. Но в данном случае процесс пошел еще дальше. Жизнь в сообществе преобразила поведение и структуру водорослей, вызвала как бы распределение функций. Появилась специализация: водоросли захвата и охоты, водоросли-двигатели, вырабатывающие газы, “водоросли желудка”, выделяющие соответствующие кислоты и растворяющие “пищу”. Так случайное сообщество постепенно перерастало в сообщество-организм...

     Продолжая размышлять и уже пытаясь построить уравнения для описания процесса, я перетащил трупы людей туда, где оставил робота. Затем высвободил и его из пут. Они все — четверо людей и робот — были одинаково мертвы, только робот имел преимущество перед своими хозяевами — его можно было оживить. Для этого достаточно зарядить его аккумуляторы, зачистить окислившиеся контакты в соединениях блоков. Он — машина, создание людей — был в чем-то совершеннее своих создателей. И в этом просматривалось начало пути, который мне предстояло исследовать. Не только для себя...

     Со своим страшным грузом я отправился в путь, думая о подводном убийце. Итак, можно сказать, что слухи подтвердились — “чудовище” существовало. И если вдуматься и кое-что вспомнить, то не таким уж необычным представится “чудовище”, повинное в гибели четырех людей и робота. Разве путников поедают только хищные звери? Разве не тонут они в реках? Разве не затягивает их в свою утробу-трясину болото, не “поедают” зыбучие пески? Разве миллионы людей не гибнут от землетрясений, от извержений вулканов, испепеленные огнем земных недр? Почему при любых несчастьях обязательно ищут прожорливых диких зверей? Разве мать-природа не становится иногда беспощадным чудовищем, пожирающим собственные создания?

     Я вспомнил детенышей в акульем брюхе и понял, что мне еще не раз придется с ужасом, жалостью и состраданием вспоминать этих незадачливых детей природы, как бы воплощающих принцип борьбы за существование. Неужели только так могла возникнуть и существовать земная жизнь?

     ...Я различил плывущих мне навстречу водолазов.

     Мне не хотелось видеть ее такой — с печальной складкой между бровей, с дрожащими губами. Ее глаза блестели сухо и остро, хотя для нее сейчас лучше было бы дать волю слезам. Эти глаза не останавливались ни на ком из окружающих, кроме меня. И всякий раз в них вспыхивали искорки надежды. Надежды на что? Никто не может оживить ее мужа. Утешать я тоже не умею. Впрочем, она ждала не утешения. С самого начала нашего знакомства, с того момента, когда мы впервые увиделись, она что-то вспомнила и хотела, чтобы вспомнил и я. Но что я мог вспомнить, если увидел ее впервые. Впервые ли? Временами мне начинало казаться... Стоит ли обращать внимание на то, что кажется, если оно не подтверждено фактами? Нет, не стоит. Надо следовать этому принципу, твердо установленному для себя.

     Я думал о “чудовище” и о том, чем оно оказалось на самом деле. Жителей подводного города подвели два противоположных качества, уживающихся, как ни странно, вместе: избыток и недостаток воображения. Их страшили придуманные ими “ужаснейшие” монстры, и они не могли вообразить чудовища, сконструированного природой из обычных водорослей. Поэтому они преспокойно проплывали мимо покоящейся горы переплетенных водорослей. Точно так же другие люди селятся возле дремлющего вулкана...

     Я дотронулся кончиками пальцев до округлого плеча женщины:

     — Мне пора, Людмила Борисовна...

     Я приготовился встретить ее взгляд, но она только ниже опустила голову:

     — Вы не могли бы остаться здесь еще немного? День, два...

     — Зачем? Жителям города больше не угрожает опасность.

     Ее тон противоречил словам:

     — Вы правы.

     Она согласилась с моими доводами:

     — Прощайте. Вас ждут большие дела.

     Фразы были логичны и справедливы, но мне решительно не нравился тон, которым они были сказаны Что-то, похожее на сожаление, шевельнулось во мне. Неужели придется выполнить ее просьбу, чтобы побыть здесь “еще немного” — два дня? Зачем? Нет, в этом отсутствует логика.

     — До свидания. Людмила Борисовна. Может быть, еще встретимся.

     Тогда я не думал, что мои слова могут сбыться, — просто вспомнил в тот момент пословицу о горах, которые не встречаются, и о людях... Кстати, горы тоже могут встречаться во время больших землетрясений...

     — До свидания, — прошелестел ее голос, и вдруг мне показалось, что подобное со мной уже случалось, что я слышал когда-то очень давно ее голос с такими же интонациями. Включил СВК: треугольник идеально равнобедренный — значит, серьезных аномалий нет. Но в памяти нет информации о встречах с Людмилой Борисовной до посещения подводного города. Имеет ли все это отношение к тайне, которую я не могу разгадать?

     Неожиданно я поймал себя на том, что стараюсь не думать о Людмиле Борисовне. Вот еще новости! Значит, мне хочется думать о ней. Хочется думать о ней? Почему? Почему? Ведь равнобедренность треугольника не нарушена...

     Я добрался до материка и продолжал путь по суше. Меня подстегивало уже не только задание Михаила Дмитриевича и стремление проникнуть в Тайну. Пробудилось любопытство — жгучее, несокрушимое. Мне хотелось больше узнать о событии, а о нем рассказывали золотые таблички, найденные в трюме затонувшего галиона: о боге Аамангуапе, о древнем народе, — подтвердить или опровергнуть возникшие у меня гипотезы. Для этого надо было прежде всего добраться в края, о которых рассказывало послание царя. Но дорога туда была дальней, а то же самое любопытство, которое толкало и вело вперед, частенько задерживало в пути...

     ...На краю большой поляны несколько десятков людей построились в круг. На них почти не было одежды, если не считать набедренных повязок из листьев у нескольких женщин. Потом я узнал, что эту “одежду” носят лишь невесты. В Центре круга находился старый человек. К его ногам были привязаны большие раковины. Он раскачивался из стороны в сторону и пел что-то заунывное. Я хотел подобраться поближе, чтобы различить слова.

     Вот старик начал подпрыгивать, раковины застучали, будто кастаньеты. Поскольку звуки были громкими и четкими, я предположил, что в привязанные к ногам раковины вложены камни. Старик завертелся волчком и в изнеможении упал на землю.

     И тотчас круг распался на три части. В одной были только мужчины, в другой — молодые женщины б набедренных повязках, в третьей — мужчины и женщины разных возрастов.

     Конечно, никто не мешает мне наблюдать жизнь племени издали. Однако хотелось познакомиться с этими людьми поближе. Как лучше это сделать?

     Я вспомнил книги об ученых-исследователях: историках, археологах, биологах. Знакомство с новым племенем все путешественники начинали с подарков. Значит, и мне нужно в первую очередь подобрать подарки для племени. Но какие именно? В моем вещмешке имелись предметы, которые вряд ли смогут пригодиться этим людям. Разве что... кусок мыла...

     Я достал его, разорвал обертку, подбросил на ладони. Да, пожалуй, это подходящий подарок. К тому же, я проверю их смекалку: поймут ли они его назначение? К мылу присоединю плитку шоколаду, немного семян риса и сорго.

     На рассвете я отнес дары на поляну и разложил их на видном месте. Сам же взобрался на дерево и приготовился наблюдать.

     ...На поляне показалось несколько молодых воинов. Они почти одновременно заметили дары и бросились к ним, отталкивая друг друга. Самый ловкий из них уже протянул руку к мылу, но тут же с испуганным криком отдернул ее. В чем дело? Ему что-то показалось или он, хитрый, отпугивал соперников?

     Как бы там ни было, никто из воинов не притрагивался к дарам. Они только кружились вокруг них, оживленно жестикулируя и обмениваясь хриплыми восклицаниями. Так продолжалось, пока на поляне не появились мужчины постарше. Один из них, высокий и крепкий, с властными жестами, видимо, вождь, решительно направился к дарам, схватил плитку шоколада, разломил ее, понюхал... Затем он подошел к старому засохшему дереву, отодрал от него кусок коры, сравнил с шоколадом. Подняв то и другое высоко над головой, чтобы видели соплеменники, он как бы приглашал их убедиться, что незнакомое вещество — просто-напросто кора дерева. А затем пренебрежительно швырнул кору и шоколад в заросли.

     Та же судьба постигла семена риса и сорго, вероятно, вождь принял их за личинки насекомых.

     А вот мыло ожидала совсем другая участь. Оно было не похоже на все, с чем сталкивался дикарь, и привлекало его и своей формой, и цветом. Он разломал кусок на несколько частей, самую большую оставил себе, остальные раздал своим приближенным. И сразу же весь свой кусок сунул в рот и стал жевать. Приближенные последовали его примеру, остальные с завистью смотрели на них. Чтобы подогреть их зависть и напомнить о том, кто они такие и кто он, вождь выпятил голый живот и с ухмылкой похлопал по нему ладонью. Но уже через несколько минут его поза и выражение лица изменилось, он словно прислушивался к тому, что творится в его утробе. Он схватился за живот и закружился по поляне с громкими стонами. Вместе с ним кружились и стонали его приближенные, отведавшие мыла “экстра”. Видимо, в рекламе недаром говорилось, что мыло особое, способно растворять даже жировые пятна, не поддающиеся обычной химчистке.

     Вождь и его приближенные стонали все громче, из их ртов текла пена и летели разноцветные мыльные пузыри. Да, на этот раз реклама мыла не солгала!..

     Однажды, когда мужчины ловили рыбу, один из них заметил на противоположном берегу юношу и девушку, затаившихся в тени большого дерева. Мужчина громко закричал, обращаясь к товарищам и указывая на молодую пару. Рыболовы пришли в неистовство: загорланили, стали размахивать копьями и дубинами. Молодая пара поспешно отступила в глубь леса.

     Туда же тотчас устремилось несколько рыбаков. Они перешли вброд реку и скрылись в лесу. Остальные рыбаки бросились бежать к пещерам.

     Вскоре на берег прибыли вождь и его приближенные. Сразу было заметно, что вождь волнуется больше остальных. Впрочем, тогда я не придал этому значения...

     Вождь разделил воинов на две группы и послал их в погоню по разным направлениям. Мне показалось, что воины не согласны с вождем. Да и меня самого удивили направления, которые он выбрал для них. Но, может быть, он лучше всех знал броды через реку или единственную тропу через неприступные скалы, по которой могли спастись беглецы. Сам вождь с двумя воинами отправился в третьем направлении.

     Я включил гравитаторы и быстро догнал беглецов. Прячась за деревьями, я мог наблюдать и за ними, и за преследователями. Рыбаки, первыми пустившиеся в погоню, могли бы настигнуть беглецов, но не торопились, ожидая подмогу. Метрах в двухстах за ними поспевал вождь с двумя воинами. Эти торопились изо всех сил. Вот вождь окликнул рыбаков, заставил их остановиться и подождать. А затем отправил их куда-то в сторону, поставив во главе отряда одного из своих сопровождающих.

     Я подумал было, что он сбился со следа. Но спустя минуту с удивлением увидел, как вождь со вторым воином кинулись напрямик за беглецами.

     А они-то были совсем близко. Несколько раз юноша отправлял свою спутницу вперед, а сам замирал и прислушивался к шуму погони. Затем догонял девушку.

     Он уже сильно устал и глотал воздух открытым ртом. Пряди слипшихся от пота волос падали на лоб, и он с остервенением отбрасывал их, мотая головой. К тому времени, когда ближайших преследователей осталось двое, он велел девушке спрятаться за толстым разлапистым деревом, а сам бесстрашно двинулся навстречу им. В руке он сжимал короткую дубину с врезанными в нее звериными клыками и острыми осколками камней.

     Я сравнивал его тонкую гибкую фигуру, неокрепшие мышцы с могучей фигурой вождя, и мне было жаль юношу, ибо я предвидел исход битвы.

     Однако мои предположения не подтвердились. Увидев преследователей, юноша что-то крикнул вождю и бросил дубину на землю. Вождь тотчас подбежал к нему и... обнял. К ним подскочил воин, сопровождавший вождя, похлопал обоих по спинам, подобрал дубину, брошенную юношей, и стал ходить вокруг них, останавливаясь и прислушиваясь к шуму леса. Несомненно, он оберегал их от остальных воинов. Что же все это значило?

     Между тем юноша, волнуясь и горячась, о чем-то рассказывал вождю. По его жестам я определил, что речь идет о том, как ему удавалось уходить от погони.

     Я подкрался близко к ним. Некоторые из произносимых ими слов и словосочетаний сопровождались одними я теми же жестами, я частично уже понимал их. И еще явственно ощущал своими приемниками чувство усталости, исходящее от юноши, и дружелюбие вождя, его соучастие в приключениях собеседника. Их образы в моем восприятии постепенно расцветали новыми гаммами красок, и я уже кое-что знал о доверии, связывающем их...

     Внезапно воин, взявший на себя роль охранника, предостерегающе крякнул и поднял копье.

     Слишком поздно.

     Из-за деревьев появилось несколько воинов. Они выкрикивали угрозы и размахивали дубинами. Коренастый увалень метнул копье в юношу-беглеца, и тот едва успел уклониться.

     Вождь явно растерялся, он не ожидал, что воины, которых он направил по ложному следу, сумеют обнаружить беглецов. Увалень, метавший копье и разъяренный неудачей, подбежал к девушке и занес дубину. И тут неожиданно для самого себя я выскочил из укрытия, перехватил его руку и вырвал оружие. Потом я не раз спрашивал себя: что заставало меня действовать подобным образом? Тугомыслие? Или и того хуже — недомыслие? Ведь на этом расстоянии, включив передатчик “эмо”, я мог попросту на некоторое время парализовать воина. Мне вовсе не обязательно было сыграть “явление народу”.

     Увалень застыл с разинутым ртом. Его маленькие глазки под низким лбом увеличились и, казалось, готовы были лопнуть. Не выдержав потрясения, он закрыл лицо руками и, пятясь, отступил в заросли. Испуг поразил и остальных его соплеменников. Через несколько мгновений пространство вокруг меня опустело. Слышался хруст веток под ногами убегавших, вопли.

     Остались только те, которым некуда было убегать, — юноша и девушка. К тому же длительное ожидание погони и только что пережитая смертельная опасность притупила их чувства. Прижавшись друг к другу, они во все глаза смотрели на меня. Я улыбнулся и протянул руки ладонями вверх, показывая, что в них нет оружия. Одновременно я произнес подслушанную фразу-восклицание на их языке, обозначавшую “не бойтесь!” Юноша и девушка бросились ничком на землю.

     Я подошел к юноше, попытался поднять его. Он вырывался из моих рук. Мне удалось удержать его на ногах, повернуть лицом к себе, взглянуть в глаза. Я включил передатчик мыслеприказа и почувствовал, как расслабились его мышцы под моими руками, взгляд стал осмысленным. Он оглянулся, поискал свою подругу. Убедившись, что она невредима, он рискнул нагнуться и поднять ее с земли, что-то приговаривая. Девушка прильнула к нему, пряча голову на его груди. И такую смесь страха и надежды, нежности и мужества воспринял я своими приемниками, что удивился силе чувств у этих примитивных созданий, еще только начинающих восхождение. Может быть, эта изначальная сила эмоций и была тем пороховым зарядом, который заложила в эволюцию экономная мать-природа?

     Я произнес несколько слов-восклицаний на их языке, означавших: “Не убью вас. Не сделаю вам больно”.

     Юноша взглянул мне в лицо, правда, встретиться взглядами он еще боялся, и проговорил:

     — Тельмолтаа. Ги мо.

     Значения этих слов я не знал. Но он произнес еще несколько слов, понятных мне. Оказывается, он просил не наказывать, а помочь.

     Я излучил волну спокойной ласки и положил руку ему на плечо.

     — Все будет хорошо, — сказал я.

     За несколько часов в обществе этих двух молодых людей я изучил несложный язык племени. Юношу звали Касит, девушку — Ла. Он выкрал ее у другого, враждебного племени и тем нарушил “запрет богов”, предписывающий жениться только на девушках своего или соседнего, родственного племени.

     Я спросил у юноши, зачем надо было нарушать запрет. Не проще ли было найти девушку по вкусу в своем племени? Или он не надеялся победить в состязаниях женихов?

     Юноша гордо вскинул голову. Между толстых, выкрашенных в черный цвет губ ослепительно сверкнули зубы.

     — Меня назвали Касит после испытаний на зрелость, — сказал он.

     — Что означает это имя?

     — Тот, кто может победить носорога, — торжественно ответил Касит.

     — Значит, ты полюбил Ла? Ты видел ее раньше? — высказал я догадку. Он склонил голову:

     — Ты спрашиваешь это нарочно, грозный бог. Испытываешь меня. Позволяешь сказать неправду. Но ведь тебе все известно. Как можно увидеть девушку из племени уйна? Касит в первый раз увидел Ла, когда крал ее. И Ла тогда первый раз увидела Касита. Но меня увидели и отец Ла, и ее братья. Они захотели убить Касита.

     — Зачем же ты шел на все эти опасности? — спросил я, скрывая растерянность: своими ответами он разрушал мои догадки одну за другой.

     — Меня послал вождь.

     Неужели я ослышался? Или неверно истолковал его слова?

     — Зачем ты нарушил запрет и решил красть девушку из племени уйна?

     — Касит выполнял наказ вождя, своего отца, — невозмутимо отвечал юноша, решив, видимо, что, повторяя вопрос, я выполняю какой-то ритуал.

     — Вождь? Тот самый, с которым ты виделся здесь? В лесу?

     На одно лишь мгновение он позволил себе удивленно взглянуть на меня. Утвердительно кивнул.

     — Вождь племени импунов. Амкар. Отец Касита.

     — Зачем он это сделал?

     Касит, глядя куда-то в сторону, пожал плечами:

     — Другие не знают. Вождь знает.

     — А ты?

     Он смотрел в том же направлении. Я понял: знает, но не скажет.

     — Отправимся с тобой к вождю вместе, — предложил я .

     Испуг и надежда одновременно вспыхнули в нем. Я не мог определить, какое из этих чувств было сильнее в данный момент. Юноша что-то сказал Ла, и она низко наклонила голову. Он взял ее за руку.

     — Мы идем с тобой, грозный бог.

     Когда до пещер оставалось чуть больше трехсот метров, нас заметили. Молодой воин-охотник что-то закричал, и к нему стали сбегаться соплеменники. Толпа ощетинилась копьями, над головами взметнулись дубины. Я пока не предпринимал никаких действий, ожидая развития событий.

     Вскоре в толпе показался вождь и его приближенные. Они пытались успокоить людей. Время от времени вождь, указывая на меня, провозглашал:

     — Эламкоатль!

     Это было имя главнейшего бога.

     Толпа подхватила имя, шумно и дружно произносила его. Но в то же время люди по-разному реагировали на мое появление, одни кланялись, другие в ужасе отворачивались.

     Возникла догадка.

     — Вы уже встречались с подобными мне? — спросил я Касита.

     — Да. Тогда мы жили в другом месте. Богов было много, — он растопырил пальцы обеих рук, три загнул.

     — Они принесли вам дары?

     — Дали нам сладкую смолу и обещали вернуться. Мы ушли.

     От толпы отделилось несколько человек и направились ко мне. Это были послы. На вытянутых ладонях они несли дары: высушенных насекомых, ягоды, круглый блестящий камушек. Не доходя несколько шагов, они упали на колени, покорно склонив головы и положив перед собой дары.

     Толпа напряженно следила за нами.

     Пришлось принять дары, и толпа ответила единым вздохом облегчения.

     Я поднял с земли одного из послов. Это был вождь, отец Касита. По его примеру встали и другие. Они поспешили отступить - подальше от меня и поближе к своим соплеменникам. Вождь остался. Он изо всех сил старался сохранять достоинство.

     — Ты спас моего сына, могучий бог. Владей нами.

     Я не пытался переубедить его в том, что я вовсе не бог. Это было бы бесполезно и опасно, во всяком случае, для юной пары.

     В сопровождении послов мы направились к толпе.

     Касит и Ла старались держаться поближе ко мне, но

сейчас соплеменники почти не обращали на них внимания. Люди склонялись передо мной, иные падали на землю, закрывая лица руками.

     — Эламкоатль с нами! — ликующе выкрикивал вождь.

     Так мне пришлось стать богом у племени импунов. Я старался быть добрым и мудрым богом, принести пользу тем, кто верил в меня. Когда-то Михаил Дмитриевич сказал мне: “Наше оружие — вера и сомнение. Но есть немало людей, чье оружие — только вера. Она помогает им вести тяжкую борьбу за то, чтобы жизнь не казалась бессмысленной. И хотя она порождает иллюзии и миражи, но для слабых это спасительные иллюзии, а для слепых — единственное их видение. И если уж кто-то поверил, что ты способен сделать его сильным и счастливым, умей жалеть его, не принижая”.

     В качестве бога импунов я благословил Касита и Ла, и племя вынуждено было согласиться, чтобы они жили на его земле и под его защитой. И отменил обычай приносить кровавые жертвы.

     Моим верным помощником стал отец Касита. Я убедился, что он не случайно является вождем племени.

     — Виноват, я нарушил закон, запрет. Послал сына взять жену в другом племени. Что было делать? Когда берут в жены девушку своего племени, часто рождаются слабые дети. Когда женятся на чужих — дети сильнее. Об этом мне говорил отец. И я замечал то же самое. Нам нужны сильные дети, воины.

     Так они, эти полудикари, не имея никаких приборов для экспериментов, отрезанные от мира, замкнутые в небольшом пространстве кочевий, обладая лишь умозрительной информацией о жизни своего племени, тем не менее сумели открыть один из главнейших генетических законов. Более того. Чтобы воспользоваться открытием, этот человек осмелился пойти против устоявшихся законов, против воли всего племени, отважился жить не так, как жили отцы, деды, прадеды — многие поколения. Надо было решиться на величайший опыт и послать на это собственного сына.

     Просмотрев еще раз возникшие у меня мысли, прежде чем решить, какие из них спрятать на хранение в памятеку, а какие забыть, я подумал, что, может быть, одним из самых знаменательных явлений в борьбе человека за лучшую жизнь, осмысление мира была с древнейших времен борьба против самого себя, против ограничителей, созданных в собственном сознании. Они были необходимы, так как являлись одновременно и охранителями, помогающими поддерживать определенный, проверенный многими поколениями уклад жизни. А уклад этот гарантировал выживание в суровой борьбе со стихиями, с хищниками, с конкурентами.

     Я смотрел с изумлением и восхищением на этого полудикаря, преклоняясь перед его героизмом, а он глядел на меня с почтением и страхом, боясь наказания. Осознав комичность ситуации, я улыбнулся, и, подбодренный этой улыбкой, он осмелился спросить:

     — Великий бог, прощаешь меня?

     — Ты поступил разумно, — ответил я, кладя руку на его плечо. — Можешь сказать об этом своим соплеменникам.

     Он не стал медлить. Его приближенные тут же собрали на поляне всех взрослых людей племени, и вождь, стоя рядом со мной, огласил им повеление бога — отныне юноши могут брать в жены не только импунок, но и девушек из других племен.

     Наблюдая результаты своих деяний, я невольно вспомнил легенду, записанную на золотом диске и табличках, и думал: “А кто же был тот “живущий на дне моря бог Аамангуапа”, научивший выращивать плоды, строить дома, врачевать? Не повторяю ли я чьи-то поступки, дела, не обрастут ли мои поступки легендой, и ученые будут спорить о боге Эламкоатле, ломать головы над загадкой его появления?”

     Невольно вспомнились и другие загадки, терзавшие меня. Я подумал: но как же мы можем разгадывать загадки, связанные с другими людьми и временами, если не в силах проникнуть в тайну собственной жизни?

     Я вспомнил женщину, вдову ученого, которую, как мне казалось, знал раньше, чем впервые увидел ее. Какие нити протянуты между нами, почему не могу забыть ее?

     Смутное видение возникло из глубин моей памяти: берег теплого моря, я и она на надувном матраце. К нам кто-то медленно идет, увязая в песке. Это — Михаил Дмитриевич. Он что-то говорит, смеется... Сиреневые облака, раскаленные по краям до ослепительного блеска, несутся на меня, твердеют в полете. Страшны их зазубренные грани. Они пробивают защитную пленку, и у меня появляется новое, неизведанное ранее чувство, еще более болезненное, чем чувство одиночества, которое подчас так мучает и мешает спокойно думать...

     Где сейчас Людмила, что с ней? Мне так сильно захотелось ее увидеть, что я решился на крайнюю меру — сосредоточил энергию в первом и восьмом аккумулирующих органах, настроился на ее волну и сквозь клубы тумана увидел руки, подымающие тонкую ткань. Людмила раздевалась, готовясь ко сну. Ложбинка на правом плече казалась фиолетовой, смуглые полные колени заволакивались пеленой мерцающего тумана...

     Мне пришлось прервать сеанс связи. Пятно света — вход в пещеру, где я находился, — закрыла тень. Это был вождь.

     — Великий Эламкоатль! Охотники выследили большое стадо антилоп. Иди с нами — тогда охота будет успешной.

     На второй день ко мне прибежал Касит, сын вождя.

     — Великий Эламкоатль! В лесу появились злые боги. Они встретили одного из наших охотников и забрали его с собой.

     — Зачем он им понадобился? — Я не скрывал недоверия.

     — Этого не знает никто. Но Paп видел. Они спутали веревкой руки Мапуи и повели...

     — Где твой отец?

     — Он с несколькими воинами идет по следу богов. Что будут делать они с Мапуи?

     — Этого я пока не знаю. Но постараюсь узнать. Идем.

     — Ты сильнее! Ты победишь их! — без тени сомнения воскликнул Касит.

     Вскоре мы догнали “богов”. Они двигались цепочкой: передний прокладывал дорогу, задний делал зарубки на деревьях. Импуна Мапуи вел на веревке долговязый парень в пробковом шлеме и притороченной к нему противомоскитной сетке.

     Я заметил шевеление веток сбоку от долговязого. На мгновение там показалось лицо вождя. Он подал какой-то знак пленнику. Мапуи, видимо, был слишком подавлен событиями, чтобы правильно сориентироваться. Он поднял руки, показывая, что они связаны веревкой. В то же мгновение один из “богов” полоснул по кустам из автомата. Послышался крик боли, шум веток — это бросились бежать вождь и его люди.

     — Беги! — шепнул я Каситу, а сам развел перед собой ветки и шагнул навстречу “богам”.

     В лицо мне смотрел ствол автомата, в спину уперлось что-то твердое.

     — Советую не двигаться! — произнес немолодой человек с усталым лицом, чем-то напоминающим лицо отца: высокий морщинистый лоб, в меру выпяченный подбородок, резкие складки по углам рта. Портили его большие темные очки на хрящеватом носу. Голос у него был приятный, хорошо поставленный, и даже в данной ситуации слово “советую” звучало естественно и не угрожающе. Он выглядел спокойным, подтянутым, и пятнистая маскировочная куртка сидела на нем ладно, как смокинг, сшитый у модного портного. Еще раз блеснули стекла очков — он разглядывал меня с ног до головы, улыбка чуть раздвинула узкие твердые губы.

     — Вы из людей Шакала?

     — Что это значит? — спросил я и настроился на его волну. Нет, он не был спокоен.

     — Пожалуйста, обыщите его, — бросил он кому-то за моей спиной, и я понял, кто в этой компании “богов” — главный.

     Меня ощупали грубые руки, полезли в карманы...

     — Вот, что я нашел, Кэп.

     Главный осторожно взял футляр с набором инструментов.

     — Интересно было бы узнать, что в нем, — обратился он ко мне.

     — Это, в основном, хирургические инструменты, — ответил я, открывая футляр.

     — Вы врач?

     Кэп не дождался моего ответа и добавил:

     — Если так, то весьма кстати. У нас — больной. Коротышка, покажи, пожалуйста, доку свою ногу.

     Коренастый крепыш вытащил изо рта окурок, смял его в комок и щелчком послал в кусты. Только потом, морщась, закатал штанину, открывая опухшее колено.

     Я дотронулся до опухоли, и его лицо исказилось от боли.

     — Потерпи секунду, — сказал я и провел по ноге аретомом. — Вот и все.

     — Вы не вскроете опухоль? — удивленно спросил Кэп.

     — Она сейчас рассосется.

     На лице Коротышки с пухлым детским ртом я носом-пуговкой появилась ухмылка. Она становилась все шире и шире, превращалась в улыбку.

     — Что вы сделали с моей ногой, док? Она уже не болит...

     — Согни ее, — попросил я.

     Все еще с недоверием, осторожно он согнул и разогнул ногу, затем повторил то же. Восторженно посмотрел на меня:

     — Да вы колдун, док! Как раз такого нам в джунглях не хватало, черт меня побери!

     — Если колдун не из стаи Шакала, — холодно заметил Кэп, и его тонкие губы словно совсем исчезли с лица.

     — Кто такой этот ваш Шакал? — вежливо поинтересовался я.

     Тон моего голоса почему-то не понравился Кэпу.

     — Должен вам заметить, что лишние знания не всегда полезны, — сказал он, и тонкие длинные пальцы его правой руки непроизвольно вздрогнули и напряглись. — Будьте добры назвать сумму гонорара, которая вас устраивает.

     — Не стесняйтесь, загните побольше, — шепнул Коротышка.

     — Меня не интересуют деньги.

     — Вы из идеалистов! — Кэп склонил голову набок, словно желая лучше рассмотреть меня, губы сложились в скупую улыбку. Зато Коротышка недоверчиво и неодобрительно покачал головой.

     — Ну что ж, мистер Идеалист, будете получать не меньше остальных.

     — Но ведь я еще не дал согласия идти с вами. Откуда-то из-за моей спины вышел верзила с рассеченной бровью и щербатым, слегка продавленным внутрь лицом. Он откровенно и недобро глянул на меня, подошел к Кэпу и зашептал (я отчетливо слышал каждое его слово):

     — Ставлю десять против одного, он — из стаи Шакала.

     Кэп досадливо дернул щекой, но ответил уважительно:

     — На этот раз ты, кажется, ошибаешься, Ник. Скорее всего, он сам по себе. Поговори с ним, если желаешь.

     Кэп отступил на полшага, а Ник сделал шаг ко мне, произнес сипло:

     — Так сколько бы ты хотел получать для начала?

     Я ответил без вызова, но твердо:

     — Сожалею, но не могу идти с вами, если не скажете, кто вы такие и куда следуете.

     Только что излеченный Коротышка подавал мне предостерегающие знаки. Ник с изумлением уставился на меня:

     — Док, запомни мой первый совет: меньше будешь знать — дольше проживешь.

     — А второй?

     — Не говори “нет”, когда тебя просят по-хорошему деловые люди. Нам, как женщинам, не отказывают.

     Неуклюжая шутка понравилась его товарищам. Они заулыбались. Кэп вышел из-за спины Ника и, тоже улыбаясь, стал ближе ко мне. Коротышка, глядя на него, поспешил взять меня под защиту:

     — Док шутит. Он пойдет с нами, разрази меня бог!

     — Только в том случае, если буду знать, кто вы такие.

     Ник сделал еще шаг ко мне, а Кэп занял позицию, чтобы успеть помешать ему. Одновременно он сказал, обращаясь ко мне, но его слова предназначались и Нику:

     — Нам нечего скрывать. Мы геологи. Ищем нефть...

     — Здесь?

     — По данным вертолетной нефтеразведки, в этом районе есть нефть.

     — А зачем вы схватили его? — я указал взглядом на Мапуи.

     — Он согласился быть нашим проводником.

     — На веревке?

     — Так надежней. Подстраховка. Он ведь дикий. Нас предупреждали, что здесь обитает племя первобытных людей. Потом мы отпустим его... с дарами.

     — Отпустите его сейчас.

     — Вот как? Вы настаиваете?

     Его голос стал чуть-чуть насмешливым.

     — Впрочем... — Он на мгновение задумался я приказал парню, который вел Мапуи:

     — Развяжи его.

     Едва тот развязал веревки, Мапуи не стал раздумывать. Только кусты зашелестели... ,

     Ник по привычке повел автоматом вслед, но Кэп сделал предостерегающий знак — и он опустил оружие.

     — Недоразумение улажено, док? Я кивнул головой.

     — Значит, идете с нами.

     Слова Кэпа не требовали от меня ответа — они звучали не вопросительно, а утвердительно. Он развернул карту и длинным пальцем провел закругляющуюся линию:

     — Пройдем по ущелью. Вот здесь располагаются водоносные пласты. Предполагаю, что нефтеносные проходят почти параллельно. Пробы возьмем здесь и здесь.

     Он говорил это Нику и Коротышке, но поощрительно поглядывал на меня, словно приглашая принять участие в обсуждении маршрута.

     Я молчал, и он слегка изменил тактику. Теперь его слова были рассчитаны исключительно на “идеалиста”.

     — Если найдем нефть, этот край расцветет. Тут проложат автостраду. Построят города... И ваши дикари, док-миссионер, заживут по-иному. Цивилизация придет и к ним...

     Итак, он принимает меня за миссионера. Я не удержался от замечания:

     — Не уверен, станут ли они счастливее.

     Неожиданно Ник подмигнул мне, при этом части его рассеченной брови изогнулись в разные стороны, придав лицу неестественное и карикатурное выражение. Кэп поспешно отвел взгляд, пригасив брезгливость, и медленно произнес:

     — Должен признать, что горечь ваших слов не лишена основания. И все же ни у кого из людей другого пути нет. Или посоветуете сбросить с себя одежду и присоединиться к вашим подопечным? Но станем ли мы тогда счастливее?..

     Мы шли долго сквозь лесные заросли. Нас донимали комары и москиты. Попадали то в зону, где носились полчища крохотных злых мушек, то на нас пикировали здоровенные слепни. Деревья словно прижимались друг к другу, по их веткам карабкались лианы и цепкий ползучий вьюнок. Но вот появились гигантские деревья с желтоватой корой, похожие на сосны, но с листьями вместо иголок.

     По извилистой тропинке мы наконец-то вышли из леса и спустились в долину, поросшую густой и высокой — в пояс — травой. Здесь, как сказал Кэп, нам предстояло брать первую пробу. Кэп вызвал по рации грузовой вертолет с нефтеоборудованием.

     Вскоре вертолет приземлился. Не прошло и двух часов, как была установлена буровая. Труба из легированной стали с текоритовой насадкой, бешено вращаясь, вошла в тело земли, и неправдоподобно быстро в синее знойное небо ударил черный фонтан.

     Люди бросились к нему, набирали нефть в ладони, плескали ею друг на друга. Коротышка и высокий худой парень по прозвищу Овсяная Каша плясали от радости, высоко подбрасывая ноги. Остальные тоже веселились: каждый — на свой лад. Ник выпустил в воздух очередь из автомата, механик, похожий на квадратный несгораемый шкаф, пил из фляги, не пьянея... Кэп глядел на них, стоя в дверях походной буровой, и улыбался. Его уже тоже успели вымазать нефтью.

     — Вот это удача, док! — кричал Коротышка. — Такое случается раз в тысячу лет! Это вы принесли нам баснословную удачу.

     Я вежливо улыбался в ответ, но, глядя на фонтан черной маслянистой жидкости, думал о парадоксах, которые случаются с ней в человеческом обществе. Она движет корабли и загрязняет моря, становится хлебом и оружием. Из-за нее вспыхивают войны, и трупы тысяч солдат ложатся в землю, чтобы через многие годы, превратившись в черную кровь земли, обеспечить сытую жизнь и богатство потомкам тех, кого пытались когда-то завоевать.

     Кэп слышал слова Коротышки и, скользнув рассеянным взглядом по мне, бормотал:

     — Может быть, может быть...

     Он разрешил своим людям вдоволь повеселиться, а затем позвал к себе Ника, и они уселись вдвоем на пригорке, разложив карту. Рассматривали ее и совещались долго. Затем Кэп велел нам собираться в путь.

     — Пойдем бурить другие скважины? — спросил я у Коротышки.

     — Это знает Кэп, черт побери. — Он беззаботно кивнул на своего начальника, и я понял, что его вполне устраивает роль подчиненного, за которого думают другие.

     Тем временем вблизи буровой приземлились еще два вертолета, в которых прибыли новые рабочие.

     — Скоро тут вырастет новый поселок, а то и город, — сказал Коротышка. — А нас, небось, и не вспомянут.

     Впрочем, и это обстоятельство не печалило жизнерадостного человека с автоматом в руках.

     Мы двинулись в путь в таком же порядке, как шли сюда. Ник и Овсяная Каша — впереди, я шел за Коротышкой, а замыкал группу Кэп. Мы подымались в гору по узкой крутой тропинке, делая короткие остановки, чтобы отдышаться.

     Однако не успели пройти и двух миль, как сзади, там, где оставалась буровая, послышались выстрелы.

     — Шакал и шакалята! — закричал Ник.

     — Вполне возможно. Возвращаемся! — приказал Кэп. В небе расцвел огромный ослепительный цветок. Послышался грохот взрыва.

     — Они зажгли нефть, — весело и как-то бесшабашно комментировал Коротышка.

     — Зачем? — спросил я.

     Он не ответил. Его круглые глаза блестели, как у пьяного, хотя пил он немного, короткие толстые пальцы нетерпеливо бегали по автомату, поглаживая его, подбрасывая, будто взвешивая. А ноги, пружинисто приплясывая, несли туда, где бушевало пламя: несли нетерпеливо, весело и стремительно, будто на праздник с танцами и песнями, где заждалась суженая. И ему было все равно в эти минуты, что суженая там отнюдь не молода и не красива, а в руках ее не цветы и подарки, а кое-что иное — стальное и острое.

     Я пошел рядом с Кэпом, снова замыкавшим группу. Его лицо напряглось, быстро играли лицевые мускулы, видимо, он опасался новых происшествий. Ему было не до меня и моих вопросов. Я это знал отлично, и все же спросил:

     — Зачем они это сделали? Что им надо?

     — Конкуренты, — с горечью бросил он, будто это короткое слово все объясняло.

     По мере того, как мы приближались к буровой, температура воздуха быстро повышалась.

     К Кэпу подбежал Коротышка. Автомат плясал в его руках. Он что-то крикнул, показывая в сторону. Мы свернули и вышли к буровой с наветренной стороны. Я видел, как зелень на деревьях свертывалась, покрывалась золотистой корочкой, присыпалась кое-где тонким слоем пепла, и вдруг все дерево вспыхивало, превращалось в свечу. Огонь урчал, трещал, визжал от удовольствия, орал от радости, превращал предметы в негативы, приближал их истинный вид. Мне пришлось включить дополнительную термозащиту.

     Кэп дышал с присвистом, жадно хватал воздух, пытаясь восполнить запасы кислорода в легких и крови. Я рассмотрел узелки и язвы на легочной ткани и определил, что ему - бедняге — недолго осталось жить: два-три года.

     Кэп наклонился и поднял из травы пустую кобуру.

     — Ник! — закричал он. — Сюда! Они принялись рассматривать предмет. Ник задумчиво произнес:

     — Люди Шакала не носят “вальтеров”.

     Кэп показал ему две буквы —“с” и “е”, вырезанные на внутренней стороне кобуры.

     — О господи! — завопил Ник, хватаясь за голову. — Этого нам только не хватало!

     Кэп неожиданно засмеялся дробным, лающим смешком. Я понял, в чем дело, и взглянул на его легкие. Они работали в бешеном темпе. Я не выдержал, потянул его за рукав:

     — Идемте отсюда поскорее.

     — Это еще почему? — Он подозрительно взглянул на меня.

     — Вам вредно здесь оставаться. Слишком жарко.

     — Будет еще жарче, — проговорил он, продолжая испытующе смотреть на меня.

     — Знакомая штучка, а? — зарычал Ник, подбрасывая кобуру, и его рессеченная бровь сломалась под прямым углом.

     — Не заводись, — сказал Кэп. — Потом разберемся с ним. Давай туда. Посмотрим, что можно спасти.

     Но спасать уже было почти что нечего. Огонь распространялся очень быстро, с оглушительной какофонией, — высвобождалась энергия, накопленная миллиардами живых особей на протяжении тысячелетий. Их кровь и плоть там, в земных недрах, под чудовищным давлением постепенно превращалась в черную вязкую массу, которую научились использовать — опять же! — для движения. Сгорая в железных утробах, черная кровь двигала машины — машины для приготовления пищи и одежды, машины для убийства, машины для передвижения. И те, кто обслуживал их, пользовался ими, чаще всего не задумывались над тем, ЧТО или КТО везет их, кто совершает работу. Они не думали о жизнях, заключенных в нефти, превратившихся в нефть — промежуточный продукт, продукт перехода, возвращения в огненное родимое лоно.

     Все время я ловил на себе напряженный взгляд Кзпа сквозь темные очки, и в конце концов мне стало смешно: подумать только, вот это существо по имени Кэп, которое скоро тоже должно стать капелькой черной крови земли — капелькой нефти — и в этом виде подготовиться к переходу в пламя, существо, которое жадно жует воздух пересохшими губами, вбирает его дырявыми лоскутками легких, занято сейчас размышлениями, как проверить свои подозрения о моей принадлежности к поджигателям.

     Я снова вспомнил о ней — и увидел ее.

     — Не могу облегчить твое одиночество, — признался я.

     — Тогда совсем не надо приходить, — ответила она устало.

     — Но ты ведь ждешь меня.

     — Не тебя, а его.

     — Кого?

     — Не все ли равно, если он никогда не придет.

     — Не знаю, о ком ты говоришь.

     — И знать не надо. Он — это ты.

     — Но ждешь ты его, а не меня.

     — Если его, то и тебя.

     — Я запутался в твоих ответах. Говори яснее.

     — Не могу, Сама опутанная. Ничего не понимаю. И вдруг совсем другим тоном:

     — Откуда ты взялся, милый?

     Короткие рукава взлетели подрезанными крыльями, и руки — удивительные белые гибкие стебли — потянулись ко мне.

     Мне было жаль ее, но все, что я мог сделать, это оборвать связь...

     Большой южный порт галдел разноязыко, гудел двигателями автопогрузчиков. Вода отражала небо, и в нем, на белоснежных облаках, растекались пятна нефти. У причалов толпились, чуть ли не налезая друг на друга, белые лайнеры и черномазые буксиры, вислозадые баржи, яхты, похожие на чучела птиц, которые уже не смогут взлететь, угрюмые настороженные катера береговой охраны с зачехленными короткими стволами орудий и ракетных установок. Стрелы подъемных кранов переносили гроздья мешков и бочек из трюмов судов на берег и с берега — на палубы и в трюмы. Извивались, набухали огромные змеи-шланги, по которым прямо из нефтепровода закачивалась черная кровь земли в брюхо супертанкера “Сан-Пауло”.

     Ник несколько раз наведывался в бюро по найму матросов и непосредственно к шкиперу этого танкера, Коротышка увивался вокруг боцмана, и его попытки увенчались успехом.

     Я уже понял, что именно на этом судне сосредоточены замыслы Кэпа и его людей, но не мог проникнуть в сами замыслы, в их содержание.

     Коротышка вернулся возбужденный и доложил Кэпу, что его берут на танкер помощником механика. Кэп уединился с ним и с Ником, и они долго обсуждали план действий. Затем Кэп позвал меня и сказал, как о чем-то решенном:

     — Док, пришла ваша золотая пора. На танкере “Сан-Пауло” очень нуждаются в услугах врача.

     — Там кто-то заболел? — спросил я.

     — Очень может быть, — уклончиво ответил Кэп. — Лучшего, чем вы, им не найти.

     — А вам уже не понадобятся мои услуги? — поинтересовался я.

     — Отчего же? Ваша доля в нашем деле не пропадет. Наоборот, — она увеличится после того... — он исподлобья поверх очков взглянул на меня, подыскивая подходящие слова, — после того, как команда танкера окончательно выздоровеет.

     Рассеченная бровь Ника весело подпрыгнула, он раскатисто засмеялся.

     Я не понял причины его веселья — видимо, Кэп сказал что-то остроумное.

     — Итак, если вы не возражаете, Коротышка проводит вас на танкер, — с вкрадчивой ласковостью и, как всегда, учтиво сказал Кэп. — Я позабочусь, чтобы вы взяли с собой все необходимые инструменты.

     И снова ухмылка появилась на изуродованном лице Ника. Но на этот раз в ней не было веселья. Пожалуй, она была жалкой и виноватой. В ней сквозила горечь. На короткое мгновение мне приоткрылось в этом человеке нечто иное, чем знали о нем все другие.

     Коротышка явился с небольшим чемоданчиком. Поставил его у двери.

     — Это послал вам Кэп. Тут весь набор инструментов, разрази меня бог.

     Я поднял чемоданчик — он был достаточно тяжел, — щелкнул замком. Пружины откинули крышку. Сверкнули в своих гнездах скальпели, лазерные световоды, зажимы, стетоскоп, измерительные микроаппараты. Чемоданчик был до отказа набит инструментами и аппаратурой. Он был слишком тяжел.

     — Пойдемте, док, — нетерпеливо сказал Коротышка и двинулся к двери.

     По узкий сходням мы поднялись на корму супертанкера. Коротышка по-свойски здоровался с матросами, он успел уже со многими познакомиться. Легко касаясь надраенных медных поручней, по-молодецки взбежал на палубу, представил меня сухопарому старпому.

     Старпом заинтересованно и дружелюбно посмотрел на меня, задал несколько вопросов и повел к капитану, который оказался таким же поджарым, как он, с выступающими твердыми губами, большими залысинами и внимательными изучающими глазами. Под глазами уже намечались мешки. На этот раз они свидетельствовали не столько об усталости, сколько о больных почках. Я отметил, что нефрит у капитана быстро прогрессирует, и сказал ему о необходимости диеты. Он недовольно поморщился, приложил палец к губам, прося помолчать о болезни. Позже, когда старпом ушел, извиняюще улыбнулся:

     — Вы точно подметили, док. Это является лучшей рекомендацией.

     — Но лучшей рекомендацией будет ваше излечение.

     Он отвел взгляд:

     — Это — родовой “подарок”. От деда — отцу, от отца — мне.

     — Знаю. Впервые вы почувствовали неладное лет восемь назад. В тропиках.

     Он испуганно заглянул мне в глаза:

     — Все врачи говорили о неизлечимости...

     — А я этого не говорю. Считаете это большим недостатком для корабельного врача?

     Он скупо улыбнулся.

     — Более того, я утверждаю противоположное.

     — Чтобы завоевать мое расположение и... вселить несбыточную надежду? — Его губы чуть дрогнули, и я заметил это. Капли пота выступили на высоком лбу.

     Я подошел к нему вплотную, положил руки на поясницу, надавил на окончания нервов. Прежде, чем он успел опомниться, я сделал несколько движений пальцами.

     — Ну как, колики прошли?

     Он растерялся, одновременно прислушиваясь к своему телу и готовя ответ. Но вдруг недоверчиво-радостное выражение осветило его лицо, ставшее мальчишески-открытым.

     — Пожалуй, с таким доком невозможно умереть. Итак, будем считать, что вы приступили к своим обязанностям.

     На палубе меня ожидал Коротышка, чтобы отвести в каюту. Он нетерпеливо поглядывал на часы, его короткие толстые пальцы почему-то стали нервными и суетливыми. На мгновение мне почудились огонь и дым, послышался грохот взрыва. Что это? Последствия приключения в джунглях?

     — Однако, док, долго вы пробыли с капитаном. А ведь нам надо спешить, черт побери!

     — Почему?

     — Я думал, наш Кэп сказал вам. Через двадцать минут необходимо покинуть танкер, разрази меня бог!

     — Но почему?

     Выражение бесшабашной пьяной ярости промелькнуло на его лице и исчезло. И снова мне почудились огонь и дым.

     — Кэп ждет нас ровно в девятнадцать. Идемте поскорей в вашу каюту, черт побери!

     — Но в таком случае мы заглянем в нее попозже, после свидания с Кэпом.

     Его зрачки заметались, как две блестящие дробинки.

     — Ладно, давайте ваш чемоданчик, я заброшу его в каюту.

     Он выхватил у меня чемоданчик, слетел по трапу. Вернулся через две минуты.

     — Пошли поскорее. Кэп уже нервничает, черт побери! Я услышал то, что он произнес про себя:

     “Взрыв через пятнадцать минут”.

     — Какой взрыв?

     Он даже чуть присел от изумления:

     — Разве я говорил о взрыве, разрази меня бог?!

     Его зрачки-бусинки заметались еще быстрее, А я снова увидел огонь и дым...

     — Ответьте на мой вопрос.

     — Взрыв... (я чувствовал напряжение, с каким он ищет ответ). Взрыв негодования. Ведь Кэп нервничает, черт побери!

     Он чего-то недоговаривал. Чего-то главного. И нервничал. Впервые за все время нашего знакомства я видел его таким встревоженным.

     Мы сошли на пирс. С верхней палубы нам помахал рукой капитан. Чувство тревоги передалось мне от Коротышки, Я невольно ускорил шаг — наверное, поддался воспринятому желанию.

     За углом ближайшей улицы нас ждал автомобиль с работающим двигателем. За рулем сидел Ник, на заднем сиденьи — Кэп. Увидев нас. Ник опустил руку на рычаг передач. Коротышка, распахнув передо мной дверку, доложил:

     — Все в порядке, Кэп!

     Его круглое лицо было непривычно напряженным, он к чему-то прислушивался.

     Мы отъехали несколько кварталов, когда небо за нами осветилось. Послышался глухой взрыв. На этот раз все происходило не в моем воображении, а в реальном мире. Кэп оглянулся, покровительственно положил руку на мое плечо:

     — Вы молодец, док.

     Я сбросил его руку:

     — Не понимаю...

     — Сейчас поймете.

     Ник заложил крутой вираж и через узкий извилистый переулок выехал на небольшую площадь. Внизу открылась панорама порта. Там, где недавно стоял “Сан-Пауло”, вздымался огненно-черный фонтан. Густым дымом затянуло левую часть порта, едкий запах гари ощущался и здесь, где мы находились. Иногда долетал треск, и фонтан огня на месте супертанкера увеличивался за счет новой клокочущей струи. Тревожно выли гудки. Суда спешили отойти от опасного места, какой-то буксир столкнулся с военным катером. Возник новый очаг огня.

     Нечего было и думать отбуксировать горящий супертанкер от пристани. Машины с пожарниками и солдатами мчались к порту, но вряд ли они могли помочь.

     — Мы заплатили сполна, — сквозь зубы проговорил Кэп. На его щеке бешено играл какой-то мускул.

     Коротышка заулыбался во весь рот, закатывая глаза. Он стал похож на пьяного и восклицал сквозь раскаты смеха, сдержать который уже был не в силах:

     — Маленькая мина в чемоданчике, черт побери! Маленькая мина — и бо-о-льшой-бо-о-ольшущий пожар! Спасибо, док, благодетель вы наш!

     Я уже начал понимать причину происшедшего, свою роль.

     — Мина находилась в моем чемоданчике?

     Молчание Кэпа подтвердили мои подозрения.

     — Но вы же говорили о нефти, которая так необходима. Вы же искали ее, чтобы принести пользу людям. А теперь сами зажгли? — Это было настолько иррационально, что логические системы мозга давали сбой.

     — Это не та нефть, черт побери, это плохая нефть! — постанывал от истерического хохота Коротышка.

     — Молчать! — прикрикнул Кэп, и он осекся, зажал рот рукой, давился беззвучным смехом.

     — Док, помните пожар в джунглях? — спросил Кэп.

     — Помню...

     Мой бедный мозг все еще отказывался верить в реальность происходящего. Абсурдность превышала допустимый коэффициент. Мои муки усугублялись воспоминанием о высоколобом капитане супертанкера. Я обещал его вылечить. Теперь он избавился от всех болезней.

     — Вы вовлекли и меня в это... — я не находил нужного слова.

     — Иного выхода не было. Это так же верно, как и то, что теперь у вас, док, нет пути назад. Мы все связаны одной веревочкой.

     Новые, неизведанные дотоле чувства просыпались во мне. И все же любопытство, желание понять, до конца постигнуть абсурдное было сильнее всего...

     — Объясните.

     — Уже объяснял. Месть за пожар в джунглях. Карательная акция с дальним прицелом. Око за око, мистер Святоша. Разве не так предписывает Библия?

     — Значит, теперь очередь мстить — за вашими конкурентами. А затем — снова вы. И так без конца?

     — Пока кто-то не победит. Окончательно.

     — Окончательно — это когда не останется нефти? Или тех, кто ее добывает? Он пожал плечами:

     — Странный вы человек, док. Но, во всяком случае, мы благодарны вам. Получите свою долю сполна.

     Где же вы, Михаил Дмитриевич, учитель? Почему ничего не рассказывали о таких людях? Правда, вы говорили, что мне придется встречаться с разными людьми — хорошими и плохими. Но я не мог представить, что встречу настолько плохих, абсурдно плохих. Или же ненависть всегда абсурдна? Почему вы ничего не отвечаете мне, учитель? Не знаете ответа? Или я должен пройти через это сам? Сам найти иллюстрации к вашим “Урокам политики”? Да, сознаюсь, тогда я напрасно отмахивался от них. Все люди казались мне похожими на вас, как щенку, который вырос у ласкового хозяина и которого никогда не обижали. Поэтому вы и швырнули меня в гущу? Чтобы я, получив свою долю пинков, наконец-то чему-то научился? Разве ничего другого не оставалось? Ведь я никогда — намеренно употребляю нелюбимое вами слово — не смогу забыть капитана супертанкера, которого обещал вылечить. И никогда, слышите, никогда не осознаю, как может проявлять такую абсурдную жестокость вот этот его брат по несчастью, которого, кстати, тоже называют капитаном. Что же мне делать, учитель, и почему вы молчите? Разве уже и по этому поводу “все давно сказали” и мне надо теперь самому “испробовать и посчитать варианты”?..

     Я бы ушел из отряда Кэпа тотчас, если бы уже мог вычислять их действия. Но мне не хватало главного элемента в этой серии уравнений. Не мог же я оставить незаполненным такой пробел.

     — Что вы намерены делать дальше?

     — Восстановим буровую. Вот только...

     Он раздумчиво смотрел на меня, сведя брови. Я ждал.

     — Вот только придется привлечь ваших подопечных... У нас не хватит людей для такого объема работ...

     — Они не сумеют обращаться с оборудованием.

     — Научим. Для их же блага. Неплохо заработают, приобщатся к цивилизации. — Он говорил о том, что намеревался совершить, как о чем-то сбывшемся. — Дикари обучаются быстро, ведь память их чиста, впитывает все, что в нее бросают. Вот так, между делом, проведем психологический эксперимент.

     Он взглянул на меня поверх очков, и мне показалось, будто в переносицу ткнули чем-то острым и холодным...

     ...Обратный путь в джунгли был долгим. Мы петляли по горным тропинкам, кружили вокруг озера, сквозь прозрачную воду которого отчетливо просматривалось каменистое дно. Кэп высылал дозорных, пытался установить, нет ли погони, не следят ли за нами.

     Коротышка, утверждавший, что джунгли для него — родной дом, делился со мной своими знаниями.

     — Видите, док, большой белый цветок? Это, черт его побери, ядовитый лакс. Неосторожная букашка сядет на него — уже не взлетит. Верно говорю. Цветок вытянет из нее все соки, переварит полностью, разрази меня бог! Даже шелухи не останется. А ведь какие красивые лепестки, черт побери. Если человек до них дотронется — на коже вспухают волдыри. Придумана же такая западня! Патер говорил — специально для грешников. Красивая оболочка — ядовитая начинка. И так все на этом свете, разрази меня бог! Я вот думаю: и для чего столько погибели на нашу голову понадобилось создавать всемогущему?

     - Думаешь, лакс создан специально, чтоб тебя караулить? — вмешался в разговор Ник и угрюмо покачал головой.

     — А для чего же, черт побери, такая пакость существует? — запальчиво спросил Коротышка.

     — Ты, сам по себе, тоже бываешь опасен — и не только для лакса. Ты — сам по себе, и он — сам по себе. А когда столкнетесь, тогда и начинаете выяснять отношения. Оно, конечно, приятно думать: вот я, цаца великая, пуп на ровном месте. Да ведь это только кажется, что мир придуман богом специально для тебя. Как бы не так!

     Я с интересом приглядывался к Нику, к его вдавленному лицу с нечистой пористой кожей, к толстым губам, между которыми то и дело блестят желтые, вкривь и вкось насаженные зубы. Оказывается, этот угрюмый человек, эта машина разрушения умеет иногда и размышлять. Пожалуй, я недооценивал его.

     — А мне наплевать, что там задумал бог. Я смотрю со своей точки, черт побери!

     — Со своей кочки, — небрежно поправил его Ник. — Все мы смотрим со своих кочек и поэтому не видим дальше собственного носа.

     — Разрази меня бог, но если этот цветок создан и не на погибель нам, то, во всяком случае, он для нас бесполезен.

     — Это другое дело, — согласился Ник, и тогда у меня вырвалось:

     — Он не может быть бесполезным.

     Три лица повернулись ко мне, три лица — три выражения.

     — Полагаете, что его яд можно использовать для лекарства? — еще раз удивил меня Ник. Я улыбнулся:

     — Вы сами только что напоминали, что мир не создан специально для человека.

     — И что же вытекает из этого? — поинтересовался Кэп.

     — Красота уже сама по себе не бывает бесполезной. Она свидетельствует о гармонии частей, а значит, о совершенстве конструкции, о чистоте идеи. Если же говорить о красоте природы применительно к человеку, то уже само созерцание ее лечит...

     — Благотворно влияет на души? — В спокойном голосе Кэпа пробивалась ирония.

     — Я сказал достаточно, чтобы вы меня поняли. А соглашаться или не соглашаться со мной — это ваше дело.

     Прошло всего восемь дней, а новая буровая уже готова. Неподалеку строится вторая. На первую буровую временно назначили мастером Овсяную Кашу. Под его началом находился десяток человек из племени импунов, вторую буровую ставили импуны под руководством Ника. Коротышку Кэп назначил начальником охраны, состоящей из двадцати воинов. В заместители себе Коротышка взял — не без моего совета — Касита, сына вождя. Ведь он был довольно смышленым малым. К тому же мне казалось, что тот, кто испытывал несправедливость и преследование, будет больше сочувствовать другим. Я не мог тогда знать, как глубоко ошибаюсь...

     С удивлением наблюдал я, как быстро менялись импуны. Они начали напяливать на себя разноцветное тряпье, которое выпрашивали, выменивали и просто воровали у белых. Один щеголял в армейских брюках, другой — в шортах. Третьему не удалось пока достать брюк, и он обходился набедренной повязкой, но зато на шее у него болтался шарф, а на руке — ремешок от часов.

     Навыки работы прививались медленно, трудно. Зато быстро и легко импуны усвоили некоторые жесты и повадки, даже походку белых. Они научились небрежно сплевывать в сторону, как Овсяная Каша, ходить вразвалочку, как Ник, употреблять “черт побери” и “разрази меня бог”.

     По мере того, как я размышлял над этим “приобщением” к цивилизации, мне становилось все грустней и беспокойней. Почему люди так быстро усваивают худшее, почему так карикатурно начинается для них цивилизация? Я составлял формулы и уравнения, выводил зависимости, сравнивал с тем, что читал в книгах, и делал свои выводы.

     Больше всего меня занимал вопрос: что теряют импуны в этом процессе? Как быстро? Каков баланс между потерями и приобретениями?

     Я понимал, конечно, что видимое, пестрое, яркое усваивается быстрей, что импуны вначале не могут разобраться в различной ценности и значимости вещей, явлений. Импун видит, что пришельцы сильны, могущественны, и тоже хочет стать таким. А определить, в чем стоит и в чем не стоит им подражать, он еще не может...

     Сегодня я долго шел за одним импуном. Его фигура и походка казались знакомыми. Но на нем были ярко-зеленые шорты, короткая малиновая безрукавка оставляла открытой поясницу. Он был обут в сандалеты и красные носки. Непривычная обувь терла ноги, он слегка прихрамывал. Вместо пояса он повязал разноцветную тесемку. На тонкой разлохмаченной веревке болталась потрепанная сумка.

     Он оглянулся, и я узнал в этом чучеле Касита, сына вождя, назначенного по моей подсказке помощником Коротышки. Он отвесил мне поклон:

     — Всегда рад видеть тебя, дорогой Дог! Так импуны теперь называли меня, образовав новое имя — титул он прежнего — “бог” и услышанного от белых — “док”.

     — Я тоже рад видеть тебя, Касит. Как поживаешь?

     — Теперь меня зовут Кас-Бос. Я большой начальник, поживаю хорошо. Никто больше не смеет меня обижать. Многие меня боятся и слушаются. И мой отец — большой начальник, почти как я. А ты как поживаешь, добрый Дог?

     — Можно мне посмотреть, чем ты теперь занимаешься? — спросил я вместо ответа.

     — Надо только предупредить почтенного мистера Коротышку, — уклончиво ответил он и благосклонно кивнул головой. — Пойдем со мной.

     Почтенный мистер Коротышка встретил большого начальника Кас-Боса совсем не так, как тот предполагал. Только мое присутствие сдерживало Коротышку от крепких словечек и зуботычин.

     — За что только тебе, черт побери, деньги платят? Ты такой же дикарь, как и эти твои родственнички, разрази меня бог! Два дня столбы поставить не можете, лентяи! Лишь воровать горазды. Извините меня, док, но эти ублюдки украли уже четвертое сверло! Он снова повернулся к Кас-Босу:

     — Иди к этим... своим, черт побери! Бей их, пытай, убей сколько хочешь, но пока не принесешь сверла, не показывайся мне на глаза! Держи!

     Он бросил Кас-Босу длинный хлыст с шипами. Тот проворно поймал его, привычно свернул, поклонился:

     — Не беспскойтесь. Кас-Бос все сделает. Заставит ублутков отдать сверло. Кас-Бос знает, как их заставить.

     Он направился на стройплощадку, постукивая себя по бедру хлыстом.

     Я следил за ним издали.

     На площадке в это время находилось несколько импунов. Четверо из них ставили столб. Кас-Бос подошел к ним, несколько минут постоял, переваливаясь с носка на носок, склонив голову набок, приглядываясь, явно кому-то подражая. Рабочие заторопились, сразу стали суетливыми и неловкими.

     Я вспомнил, какими точными и изящными были движения этих людей на охоте, на ловле рыбы — всюду в привычной обстановке.

     — Когда вы научитесь чему-нибудь стоящему? — закричал Кас-Бос, повысив голос ровно настолько, чтобы его слышал Коротышка.

     — Мы научимся, Кас-Бос, — торопливо проговорил импун с маленькой удлиненной головой.

     Я вспомнил, что видел его в лесу, среди тех, кто преследовал Касита и его невесту.

     — Конечно, научитесь, Тагир. Даже ты! — обрадованно закричал Кас-Бос. —А я помогу вам!

     Описав в воздухе свистящую дугу, хлыст с размаху обжег плечо Тагира, оставив вздувшийся рубец. Бедняга покачнулся, едва не выпустил столб.

     — Ну, ну, шевелись! — продолжал Кас-Бос под свист хлыста, оставляющего кровавые метки на спинах и плечах Тагира и трех других рабочих.

     — А с тобой у меня разговор особый, Тагир, — вкрадчиво заговорил Кас-Бос. — Ты ведь у нас лучший охотник. Умеешь читать следы зверей, как зарубки на деревьях. Можешь преследовать зверя столько дней, сколько пальцев у тебя на руке... Кас-Бос помнит твое уменье...

     Тагир сжался, напряглись и задеревенели мускулы спины.

     — Помнишь, как ты преследовал одного беглеца, беднягу? Догнал бы его, поймал, если бы не добрый белый Дог!

     Тагир затравленно оглянулся, на мгновение наши взгляды встретились.

     — Такому великому охотнику, как Тагир, нетрудно узнать, кто украл у белого начальника сверло, — прошипел Кас-Бос.

     — Тагир не знает, Кас-Бос, — дрогнувшим голосом ответил бывший охотник.

     — Не верю. Наговариваешь на себя, — почти ласково проговорил Кас-Бос, и я удивился его превращению.

     Хлыст взметнулся снова, на мгновение обвил плечи Тагира, шипы вошли в кожу. Кас-Бос бил с оттяжкой, сдирая кожу и приговаривая:

     — Постарайся, Тагир, прошу тебя, ты ведь можешь...

     — Не знаю, не знаю, — стонал Тагир.

     — Эй, Овал! — крикнул Кас-Бос высокому и худому рабочему, копающему траншею. — Замени Тагира. Он не может делать два дела. Мы с ним поговорим наедине в лесу.

     — Не надо, — умолял Тагир.

     — Кому сказано. Овал? — пригрозил Кас-Бос, и рабочий, оставив лопату, взялся за столб.

     Но и Тагир продолжал держаться за тот же столб, как за спасительную соломинку. Хлыст ударил по его рукам с такой силой, что они разжались.

     — Отойдем в сторонку, Тагир, — тяжело дыша, “попросил” Кас-Бос. — Так, так, иди вперед, вперед...

     — Из ублюдка выйдет толк, разрази меня бог! — поощрительно воскликнул Коротышка, любуясь своим учеником. — Пойду за ними. Интересно досмотреть представление.

     Я молча последовал за ним. Он удивленно оглянулся, но ничего не сказал. Через несколько шагов оглянулся снова. Словно оправдываясь, но в то же время и с нотками зависти, проговорил:

     — Верите ли, док, я бы не мог додуматься до таких штучек, которые вытворяют над своими сородичами эти ублюдки.

     Мы остановились за толстым деревом невдалеке от Кас-Боса и его жертвы. Не знаю, видел ли нас Кас-Бос, скорее всего, заметил, но виду не подал.

     —— А теперь, когда мы одни, Тагир, Кас-Бос говорит: можешь не называть вора. Но сверло верни.

     Тагир не полез в ловушку.

     — Как же я верну? Ведь не знаю, где оно. На этот раз хлыст обрушился на несчастного с такой силой, что сбил его с ног.

     — Ты был ловким только когда выслеживал одинокого беглеца, — приговаривал Кас-Бос. — Со многими — против одного. Теперь боишься — против многих? Украл не один, да?

     Плечи и спина Тагира превращались в сплошную кровоточащую рану.

     — Он забьет его и ничего не добьется, — сказал я Коротышке. — Тагир ведь в самом деле не знает, где сверло. Прикажи прекратить избиение.

     — Вот как, док? Не знает? Что ж, я верю, разрази меня бог! Но тогда укажите вора сами, если вы ясновидящий.

     Он заметил, что я несколько растерялся, и добавил:

     — Если вы знаете, что Тагир не крал, черт побери, то вам известно, кто вор.

     Послышался шум ветвей, и среди деревьев показались Овал, Мапуи и еще несколько импунов. Кас-Бос вынужден был опустить хлыст. Избитый стонал.

     — Разве человек должен становиться шакалом? — грозно спросил Мапуи, надвигаясь на Кас-Боса.

     — Ты способен убить родного отца, если тебе прикажут белые волки! —- закричал Овал.

     “Однако же, — подумал я, — они уже называют белых не богами, а волками. Быстро же происходят метаморфозы в человеческом сознании”.

     Кас-Бос отступал от разгневанных соплеменников шаг за шагом в нашу сторону. Коротышка вынул из кобуры пистолет. В его круглых глазах появилось веселое хмельное выражение, и я знал, что оно означает. Он был готов поупражняться в стрельбе по “живым мишеням”. Я положил ему руку на плечо. Он резким движением сбросил ее.

     Кас-Бос, спасаясь от расплаты, уже был рядом с нами. Мозг его излучал множество хаотических сигналов. Среди них был один — повторяющийся. Я настроился на него...

     Импуны заметили нас и остановились в нерешительности. Коротышка щелкнул предохранителем.

     — Теперь я могу сказать, кто украл сверло, — быстро произнес я.

     — Кто же? — спросил Коротышка; готовый нажать на спуск.

     — Кас-Бос! — сказал я громко, чтобы обвиняемый слышал.

     Коротышка вздрогнул от неожиданности, взглянул на меня — не смеюсь ли? Убедившись, что я серьезен, спросил:

     — Зачем он это сделал, черт побери?

     — Чтобы поиздеваться над теми, кто когда-то преследовал его.

     Вид Кас-Боса не оставлял сомнений в правдивости моих слов.

     — Прости, Великий Дог. Я должен был отомстить.

     Я немедленно построил в своем воображении несколько моделей поведения различных существ в данной ситуации. Модели отличались одна от другой деталями, но были разительно похожи концовками. Такими их делала сама ситуация.

     Как только я менял местами жертву и преследователя, когда это было возможно, — диаметрально менялось их поведение. Голубь клевал сокола, олень растаптывал волка, не проявляя никакого милосердия. Наоборот, как я знал из опытов некоторых ученых, травоядные зачастую оказывались намного опаснее хищников. Жестокость в этом мире была не выдумкой человека, а являлась необходимостью замкнутого мира и порождала жестокость с такой же непреклонностью, с какой действие вызывает противодействие. И чтобы быть до конца последовательным, я спросил себя: а будь на месте Кас-Боса Михаил Дмитриевич? Я произвел в воображении еще пару подстановок и вздохнул с облегчением, ибо получалось, что человек мог действовать не так, как предписывала Программа экономности. И всякий раз, когда он так поступал — по своей программе гуманности, появлялась великая возможность и великая надежда.

     — Эти люди не поехали бы без вас, док, поэтому на некоторое время нам придется расстаться, — сказал Кэп, глядя куда-то в сторону.

     — Вы сообщили, что в лабораториях работают над лекарствами группы интерферона... — напомнил я.

     — Значит, договорились. Передавайте привет от меня старому Суслику.

     Машина тронулась. Отказавшись сесть в кабину рядом с Ником, я остался в кузове вместе с восьмью импунами, среди которых были Мапуи и Тагир. Пожалуй, для них вербовка в исследовательский центр была неплохим поводом освободиться из-под власти Кас-Боса и уйти от расправы.

     Автомобиль подбрасывало на ухабах, пыль забивалась в нос, в рот, скрипела на зубах. Люди кашляли, терли покрасневшие глаза.

     Машина останавливалась, но ненадолго. На второй остановке я спросил Ника:

     — Кэп мне все сказал?

     Ник отвел взгляд:

     — Не могу ручаться за себя, не то что за другого. Мне не понравились его слова, и я опять спросил:

     — Им там будет хорошо? Не опасно? Лучше, чем на буровой?

     — Вы сами говаривали, док, что все относительно. Работа как работа.

     Он недоговаривал чего-то тревожного, расплывчатого, не поддающегося расшифровке.

     Машина свернула на асфальтированную дорогу, проехала немного, свернула еще раз вдоль высокого каменного забора и остановилась у массивных металлических ворот. Толстый вербовщик пошел в бюро пропусков. Ник вылез из кабины и разминался. Он сбросил куртку, и я залюбовался его мускулистым телом.

     Вскоре из проходной вместе с вербовщиком вышел худой старик с загорелым лицом. Он был чем-то похож на суслика, и я вспомнил слова Кэпа. Маленькие блестящие глазки-бусинки рассматривали нас с добродушным любопытством.

     — В таких случаях говорят: слезайте, приехали, — улыбнулся он и протянул руку, помогая мне слезть. — Рад с вами познакомиться, док. Микробиологией занимались, небось, только в студенческие годы?

     Он не дожидался моего ответа и продолжал:

     — Здесь вам будет хорошо. Ведь почти в каждом Человеке с детства живет исследователь и стучится тихонько в наши внутренние окошки и двери. А мы не всегда понимаем его голос, нет, не всегда. Иногда не открываем ему, иногда гоним, нередко — прогоняем навсегда...

     Его рука, сжимавшая мою, была холодной и потной. Я осторожно высвободил свою руку, и он кольнул меня укоряющим и уязвленным взглядом.

     — Прошу вас, док, пойдемте. Помоетесь с дороги, отдохнете. Поешьте. У нас преотличнейший кофе. А о своих людях не беспокойтесь. Ими займутся. Они тоже будут здесь благодушествовать. Вот отдохнете — и повидаетесь с ними снова.

     Он подхватил меня под руку и повел через внушительную проходную с двумя решетчатыми дверьми, за которыми стояли охранники, в большой ухоженный двор. Неестественно ярко зеленели подстриженные газоны, дорожки были посыпаны оранжевым песком. Вдали за деревьями виднелись три многоэтажных здания, три огромных аквариума из стекла и бетона, три четкие геометрические формы: шар, куб и усеченная пирамида.

     Мы вошли в здание-куб. Скоростной лифт поднял нас на шестой этаж. Мы свернули направо по коридору, облицованному бледно-голубым пластиком. Навстречу попался человек в белом халате, кивнул моему спутнику снизу вверх, задрав подбородок:

     — Добрый день, профессор. Мышки прибыли?

     — Да, да, преотличнейшие экземпляры. Чистейшая порода, пребывавшая в изоляции. Так что не извольте беспокоиться.

     Профессор открыл одну из дверей, пропустил меня вперед. Комната напоминала ту, в которой я жил в подводном городе, — выдвижные стол и кровать, встроенные в стены шкафы, телеэкран, узел связи с небольшим пультом и экраном.

     — Располагайтесь. Душевая близехонько, за той дверью. Ваш Ник будет жить в соседней комнате. Он зайдет за вами через часок и отведет в кафе.

     Мягкой раскачивающейся походкой он пересек комнату, ткнул длинным узловатым пальцем в наборный диск на пульте связи:

     — Номер моего телефона 22-53. Может быть, вам захочется поболтать со мной, пофилософствовать...

     Он вдруг круто повернулся, его глазки-бусинки, напоминающие глаза Коротышки, вспыхнули ярко и неистово:

     — А вы любите философствовать?

     — О чем?

     — О жизни, мире, о их совершенстве и несовершенстве, различнейших механизмах и тайных колесиках, которые мы с вами, коллега, называем интимными; о своих взглядах на эти колесики бытия. Э-э, я уже понял, что они у вас есть — свои взгляды, только вы их редко высказываете, редко позволяете себе это удовольствие. Ну, не буду вас утомлять. Отличнейшего вам почиваньица.

     Он медленно, до еле слышимого щелчка, закрыл за собой дверь.

     Что-то мне не нравилось в этом здании и в самом профессоре, но я пока не мог разобраться в своих подозрениях. Кэп говорил, что мы поедем в микробиологический исследовательский центр, где изучаются способы борьбы с некоторыми болезнями, в том числе вирусными, и проверяют воздействие лекарств группы интерферонов. Упомянул он, что вирусы здесь используют и как генетические модели, а это меня особенно интересовало, тем более, что, по его словам, здесь мне предстояло встретиться с одним из крупнейших микробиологов и генетиков нашего времени — так он величал “старого Суслика”, профессора. Кэп обещал, что завербованные импуны будут работать в Центре проводниками экспедиций, а также уборщиками и лаборантами в вивариях и вольерах. Вот только... он почему-то энергично помогал вербовщику прельстить их высокими заработками, а сам до этого жаловался, что не хватает людей для работы на буровых. Но разве такая маленькая логическая неувязка давала повод для подозрений?

     Я принял душ, опустился в мягкое кресло на роликах и мгновенно перенесся к Ней.

     — Ты так давно не приходил, — сказала Людмила.

     — Я приближался к тебе.

     Ее брови вопросительно изогнулись, как два лука, натянутые, чтобы пускать стрелы.

     — Узнавал людей, их взаимоотношения. Ставил себя на место других, пытался понять себя.

     — Понял?

     — Ты должна помочь. Ты знаешь что-то неведомое мне, что-то очень важное...

     — Может быть, догадываюсь. Но догадку нечем проверить.

     — А если вдвоем?

     — Нет, только больше запутаемся. Прежде всего, я должна разобраться в себе, в своих чувствах. Тогда выяснится, существенно ли то, что я давно подозреваю.

     — ...Или существенно лишь то, что есть сейчас? Это ты хотела сказать? Ну что ж, значит, пока каждый из нас пойдет своей дорогой.

     И вдруг она вскинулась, углубились омуты глаз:

     — Будь осторожен, умоляю. Ты можешь погибнуть вторично!

     — А разве я уже погибал? Когда?

     Ее губы испуганно сжались, и я поспешно прервал связь. Прозвучал тихий звон в глубинах моего сознания, будто оборвалась стеклянная нить, еще совсем недавно протянутая между нами...

     Я записал в своей памяти несколько бит новой информации. Разговор был небесполезен.

     По-комариному пищал зуммер. Замигало табло “разрешите войти”. Я нажал кнопку на пульте связи. Створки дверей разошлись. Показывая в улыбке неровные зубы, появился профессор.

     — Ник сказал мне, что вы хотели бы посмотреть наши лаборатории. С превеликим удовольствием лично исполню ваше желание.

     — А я как раз собирался вам звонить по этому поводу. “Он пришел, не дожидаясь моего звонка, — подумал я, — он сделал это неспроста”.

     Мы поднялись в лифте на два этажа, прошли к эскалаторной дорожке, она повезла нас по длинному коридору мимо светящихся панелей.

     — Не возражаете, дорогуша, если мы слегка подзагорим? Впрочем, возражайте не возражайте, другого пути к нашим питомцам нет. В этих панелях — альгузиновые лампы. Ультрафиолет в соединении с зи-лучами, чтобы мы на себе не привезли непрошеных гостей к нашим нежным микробчикам. О, вы не представляете, насколько уязвимым и хрупким оказывается иной вибриончик в пробирке, где укрыться ему некуда. Но выпустите его из пробирки, откройте двери в иное — предназначенное! — обиталище, и он преобразится. Станет могучим, неистребимым. К слову сказать, все живое, вся жизнь такова, — уж мы-то об этом знаем, дорогой коллега, — хрупкая и неистребимая, верно?

     Глазки-бусинки Суслика мгновенно посветлели и глянули на меня с детской доверчивостью.

     — И заметьте себе, они все прекрасны, наши микробуленьки, без классификаций и разделений. Каждый — чудо совершенства. Это ведь мы, бяки, разделили их на “полезных” и “вредных”, впрочем, для своей пользы. А они, бедняжки, не ведают о классификации. Они просто живут и развиваются, как и мы...

     — Да, — сказал я, чтобы не дать угаснуть разговору, — они просто живут. Живое живет в живом и за счет живого.

     — Вот именно, дорогуша. Согласно основному и непреложному закону природы...

     Мы сошли с эскалаторной дорожки перед дверью, на которой светилась цифра 6. Суслик, шмыгнув носом и что-то прошептав, поднес руку к светящейся цифре — и дверь ушла в стену.

     — Здесь у нас всюду электрические замочки. Ключи к ним — паппиллярные узоры. Но великие хитрецы научились снимать отпечатки пальчиков у тех, кто имеет допуск в “святую обитель” к нашим питомцам, изготавливать оттиски и таким образом подделывать “ключи”. Пришлось ввести и дополнительные меры безопасности. Теперь запирающееся устройство открывается при условии, если одновременно предъявляются отпечатки пальцев и произносится пароль. Подделать все это практически невозможно, дорогуша, во всяком случае пока, так что мы можем спать спокойненько.

     Обширное помещение лаборатории было так густо уставлено приборами, что “бесполезной” площади не оставалось. Во встроенных в стены термостатах хранились сотни колб, чашек, пробирок с культурами микробов. Микроскопы, фотоаппараты и кинокамеры соединялись в хорошо продуманную систему так, чтобы объект можно было рассматривать в различных лучах спектра и одновременно — фотографировать. Всюду виднелись шкафы, ультрацентрифуги, колонки для электрофореза, установки для спектрального анализа...

     Я остановился у аппарата, который не мог никак опознать.

     — Последнейшая новинка, ИСЭУ — идентифицирующая система электронных универсалов, — заулыбался профессор. — Автоматически производит электрофорез, подсчет частиц и элементов, спектральный анализ. А затем опознавательное устройство производит дифференциацию по спектру, выделяет отличительные цвета и оттенки, показывает их на экране и фиксирует на ленте. С его помощью удается по излучению абсолютно точно идентифицировать белки, даже гены...

     Волнение сбило у меня привычный ритм дыхания, пришлось сделать регулирующее усилие. Неужели наконец-то я нашел то, что было так необходимо? Вот уж, действительно, не знаешь, где найдешь! Скрывая волнение, я спросил:

     — Можно мне познакомиться со схемой аппарата?

     — Конечно, дорогой! Можете и поработать на нем. А теперь пойдем в следующую лабораторию. Там здравствуют и благоденствуют иные чудесные зверюшки. Они тоже микробушки, но уже на иной ступени — в сравнении с “гигантами”, которые благоденствуют в этих вот шкафах. И находятся они на самой грани между живыми и неживыми. Вы, конечно, поняли, что я говорю о малютках-вирусах.

     Вирусологические лаборатории были здесь оборудованы по последнему слову техники, и в каждой из них имелся ИСЭУ. Походка профессора изменилась, стала пружинистой и стремительной. Он показывал мне приборы, и его лицо лоснилось от удовольствия, а ноздри длинного крупного носа раздувались.

     — Уверен, что вы чувствуете волнение исследователя. Ведь в этой лаборатории мы, можно сказать, находимся у самых истоков жизни. Тут начинаются тончайшие ее отличия, которые приводят к гигантским последствиям, смею утверждать. Два-три атома убрать, добавить, заменить; всего лишь два-три крохотусеньких кирпичика — и жизнь меняет русло, течет в иную сторону, приобретает иные свойства, может рухнуть или произрасти небывало. Разве это не замечательно? Не потрясающе интересно? Вот вы, медики, ужасаетесь, удивляетесь: откуда взялась какая-нибудь страшнейшая вирусная пандемия? Вы изобретаете средство против нового вируса, вы пытаетесь догадаться, откуда он пришел, чтобы поставить заслоны на пути малютки, а он преспокойненько развивается и пожинает обильную жатву — миллионы и миллионы жизней.

     Глаза профессора вспыхнули, расширились, видя воображаемые картины. Его щеки налились красными прожилками, губы дрожали.

     — Сейчас я покажу вам оружие, перед которым все пушки мира — ничто.

     Он подошел к термостату и вынул из него две пробирки.

     — Мы берем вирус, который находится вот здесь, — он поводил первой пробиркой перед моим носом, — и меняем в его молекуле, состоящей из пяти миллионов двухсот пятидесяти тысяч атомов, всего-навсего три атома фосфора. И что же? Мы получаем суперубийцу. Одной этой пробирки, — он поднял над головой вторую пробирку, — достаточно, чтобы уничтожить сто миллионов людей! И заметьте себе, только людей. Останутся города, машины, засеянные поля — все, что люди произвели. Даже коровы останутся мычать в своих хлевах. Только тех, кто готовил урожай и строил города, не будет. Смотрите внимательно!

     Он вставил обе пробирки в ИСЭУ, повращал верньер. На экране аппарата появились два луча. Один — голубой, другой — темно-синий, почти черный.

     — Как видите, аппарат безошибочно различает их. Может быть, дорогуша, мы, люди, способны наделять своими человеческими свойствами даже приборы и машины. Вот и наш ИСЭУ — символист, он окрасил первый луч в голубой цвет — один из цветов жизни и благоденствия, а второй — в черный цвет смертушки. И это, берусь утверждать, соответствует действительности!

     Нос Суслика вытянулся еще больше, руки жестикулировали:

     — Дорогуша! Здесь собраны материалы бесценные! И здесь расписано, какой малютка становится опасен лишь после мутации, какое действие он способен оказать в зависимости от возраста человека, от генетических особенностей, от уровня питания... Уже сегодня нам многое известно, а завтра с вашей помощью...

     — С моей помощью? — Я намеренно не скрывал удивления.

     — Ну да, с помощью материала, который привезли вы, дорогой...

     — ?..

     Его движения стали более скованными, лицо потускнело:

     — Простите, голубчик, я имел в виду работников, прибывших с вами. У нас тут — острая нехватка рабочих рук.

     Я проговорил медленно:

     — Насколько заметил, у вас в лабораториях много автоматики.

     — Да, это верно. Но на некоторых работах необходимы только человеческие руки.

     — Даже те, которые привыкли совсем к иному занятию?

     — Даже те.

     — С нетерпением буду ожидать начала работ.

     — Можете начинать хоть сейчас, голубчик. Проверьте на ИСЭУ некоторые штаммы... Вот вам список их. По этим наименованиям их легко отыскать в шкафах. А вот — цветная таблица излучений. Попробуйте сами начать, уверен — разберетесь. А я загляну к вам через часик-два.

     — Хорошо, — ответил я, беря листы.

     — Можете пользоваться справочной библиотекой нашего Центра. Она довольно значительна, занимает примерно четырнадцать больших вычислительных машин ИБМ-80. Ввод в нее здесь, — он указал на телетайп с экранами. — Ответ получите максимум через шесть минут после заказа. Если в библиотеке не найдется сведений, машина-библиограф подскажет, где их можно получить. Действуйте.

     Он поднес руку к двери, что-то пошептал — и она послушно ушла в сторону.

     — Желаю успеха, — проговорил он уже из коридора, в то время, как дверь скользнула на свое место.

     Конечно, Суслик не мог предполагать, с какой скоростью я способен работать. Память вычислительных машин, в которых хранилась библиотека, я просмотрел минут за сорок, и машина-библиограф едва успевала получать для меня информацию из других библиотек.

     Я отнюдь не пользовался телетайпом и другими медлительными механизмами, я просто подсоединил к вводу библиотеки свой мозг, использовав для этого контактные концы. С этого момента на все время контакта библиотека стала как бы продолжением моего мозга, и я перекачивал в свою память моря информации, пересортировывая и обобщая ее по-своему.

     Моя работа была в разгаре, когда дверь лаборатории неслышно скользнула в сторону. За ней стоял Суслик. Он доброжелательно улыбнулся и направился ко мне.

     — Ну, что успели сделать, дорогуша? Познакомились с малютками?

     Я протянул ему обработанную таблицу. Он просмотрел ее, удивление граничило с восхищением.

     — Да вы же незаменимый помощник, дорогуша! Можно подумать, что вы всю жизнь только этим и занимались.

     Его лучащиеся глаза-бусинки вдруг укололи меня быстрым подозрительным взглядом, рыхлая кожа на лбу вся покрылась морщинами и складками, как плохо натянутый чулок:

     — Помнится, говорили, что вы чудодейственный врач...

     Я перебил его:

     — Пожалуй, я бы сделал больше, если бы мог проверить некоторые сведения, узнать методику экспериментов.

     — В чем же дело?

     — Машина сообщила, что методика секретна, и требуется специальный допуск: код и шифр. Он нахмурился:

     — Что именно вас интересует?

     — Скажем, как были получены данные о способности бактериофагов группы “Т” перерождать клетки и вызывать эпидемии. У вас собрана чрезвычайно любопытная информация. Но чисты ли эти опыты?

     Его обрадовала скрытая похвала, содержащаяся в моих словах, однако взгляд стал еще более жестким и подозрительным.

     — Будьте спокойны, голубчик. Опыты были поставлены чисто, это я гарантирую.

     — Но механизмы эпидемий Т-2 и Т-6 нельзя досконально изучить в лабораторных условиях.

     — Почему?

     — Для этого не годятся ни мыши, ни собаки, ни даже обезьяны...

     — У нас был другой, надлежащий материал.

     Я вспомнил, когда впервые услышал от него слово “материал”, и у меня появилось подозрение. Я отмахнулся от него, потому что подозревать в таком действии любого человека было стыдно и бессмысленно.

     Дверь лаборатории снова скользнула в сторону, пропуская нескольких людей. Все они уважительно здоровались с профессором, с любопытством посматривали на меня, особенно единственная среди вошедших женщина, лет двадцати семи, крашеная блондинка с маленьким невинно-обиженным ротиком. У нее была больная печень, в левом легком имелось затемнение.

     — Наш новый сотрудник, — представил меня профессор.

     Пришлось поочередно пожимать им руки — большие, маленькие, мягкие, жесткие, теплые, холодные, выслушать от каждого несколько доброжелательных слов.

     После церемонии знакомства профессор увел меня из лаборатории. Мы направились в корпус, где размещались жилые комнаты сотрудников и где меня ждал Ник. Но, доехав со мной на эскалаторе до коридора, соединявшего два корпуса, профессор вспомнил, что ему нужно заглянуть еще в одну лабораторию, и распрощался.

     Ник ожидал меня в своей комнате. Вид у него был неважный. Большие сильные руки устало лежали на столе, существуя как бы сами по себе. Биоизлучение вокруг головы слиняло до бледно-желтого цвета.

     Я посоветовал ему хорошенько отдохнуть, сказав, что обойдусь пока без его услуг. Он двинул рассеченной бровью, поднял на меня светлые с красными прожилками глаза.

     — Хороший вы человек, док, только...

     — ...странный и словно не от мира сего, — кончил я за него фразу, уже созревшую в его мозгу.

     Он удивленно прищурил глаза:

     — Можно подумать, что вы читаете мысли, док. Выходит, свой мозг надо держать на запоре. Этого только еще не хватало.

     — А как поживают наши подопечные, импуны? Тоже, наверное, устают здесь с непривычки? Мне не понравилась его улыбка.

     — Нет, они почти не устают.

     — Хотелось бы их увидеть.

     — Они работают и живут в другом корпусе. Номер три.

     — Ладно, отдыхайте, — сказал я. — Не буду мешать.

     Коридор был пуст. Решение оформилось сразу. Я смутно представлял себе схему межкорпусных коридоров. Но еще когда мы шли сюда впервые, заметил, что все корпуса соединены между собой. Итак, если наш именуется номер один, а лабораторный — номер два, то из него должен быть выход в корпус номер три. Уже знакомый эскалатор привез меня в лабораторный корпус. Здесь мне повезло — я встретил женщину, с которой меня недавно знакомил профессор, и спросил у нее, как пройти в третий корпус.

     — В виварий? Мы бываем там чрезвычайно редко. Да и к чему ходить туда? Можете заказать любой материал — и вам его доставят в лабораторию.

     — Мне нужно навестить своих друзей. Они там работают.

     — У вас ТАМ друзья? — удивленно, даже испуганно, забыв о кокетстве, она смотрела на меня.

     — Да, да. Как туда пройти?

     — Нужно спуститься на лифте в цокольный этаж. Оттуда в третий корпус ведет подземный коридор, но...

     — Большое спасибо, — я быстро пошел к лифту, не слушая дальнейших объяснений.

     Через несколько минут эскалаторная дорожка привезла меня в третий корпус. Еще издали мой нюх уловил неприятный запах гниющего мяса, крови, острые запахи немытой шерсти животных. Я сошел с эскалаторной дорожки перед лифтом. Наугад нажал кнопку девятого этажа. Лифт здесь работал не бесшумно, как в первом и втором корпусах, а слегка дребезжал. Сквозь дребезжанье до меня донеслись приглушенные визги, рычание. Выйдя из лифта, я оказался в длинном коридоре. В него выходило множество дверей. Некоторые из них были наполовину решетчатые. Заглянув в них, увидел собак, волков, обезьян. Но больше всего здесь было шимпанзе и гамадрилов. От их воплей и уханья закладывало в ушах. Приходилось включать дополнительные звуковые фильтры.

     Но вот двери с решетками окончились. Дальше виднелись иные двери — глухие, узкие. Мне показалось, что я слышу человеческие голоса, стоны.

     — Что вы здесь делаете? — раздался за спиной удивленный окрик, шум шагов.

     Я обернулся и увидел спешащего ко мне здоровенного детину с автоматом. Он остановился передо мной.

     — Ищу своих друзей, — ответил я, не понимая причины его встревоженности.

     В это время с той стороны, где был лифт, раздалось поскрипывание башмаков, и я увидел профессора. Запыхавшись, он говорил с трудом, объясняя охраннику:

     — Это мой человек. Он попал сюда по ошибке.

     — Почему по ошибке? Разве импуны не здесь? — удивился я.

     — Сейчас они в другом месте. Пойдемте, я вам все объясню.

     Он подхватил меня под локоть и потащил к лифту. Идя с ним, я думал об опытах на ИСЭУ, которые мне необходимо закончить. Но и судьба импунов уже начала тревожить меня...

     Одну за другой я вставлял кассеты с образцами в камеру ИСЭУ, и луч менял цвет — иногда резко, иногда — почти неощутимо. Но всякий раз, когда в исследуемом веществе была частица органики, ИСЭУ четко различал ее. Бледно-серый или желто-серый луч тотчас окрашивался в зеленые, синие или красные тона.

     Я исследовал различные клеточные структуры и компоненты, составлял сложнейшую классификацию и теперь пытался упростить ее. Вставил в кассету пробирку с кристаллизованным вирусом. В таком виде вирус мог находиться столетиями почти в любой среде, возможно, даже в космическом пространстве, включенный в метеоритное вещество.

     Я вставил новую кассету в ИСЭУ — и возник темно-серый с голубым оттенком луч. По моей классификации, он свидетельствовал, что исследуется неживое вещество с элементами органики. Затем, вынув кассету, я воздействовал на вирус кислотными остатками и поместил пробирку в термостат. Применил стимуляцию электротоком, чтобы подстегнуть процесс декристаллизации.

     И когда я поместил ту же кассету после обработки в камеру ИСЭУ, произошло чудо — на экране появился зеленый с розовыми подцветками луч — луч жизни.

     ИСЭУ подтвердил, что вирус — единственное из существ — мог быть живым и неживым в зависимости от фазы развития. Наконец-то у меня появилось необходимое свидетельство, ключик к сейфу жизни, представитель — одновременно — живой и неживой природы.

     Теперь, после серии опытов, я мог сказать профессору с полной уверенностью, что гипотеза о происхождении вируса, как бывшего клеточного компонента, ложна; что вирус и другие живые структуры, некие существа-вещества, — возникли до появления клетки; что они были одним из звеньев в мостике перехода от неживого к живому. Я вспомнил огромные массы водорослей, объединившиеся в “чудовище”, в некую живую комету, и нашел для них место в своей классификации. Это было еще одним подтверждением ее правильности. Значит, разделение условно? В том числе Главное разделение? Значит, и такие резкие переходы в организации вещества, как те, которые называют смертью, не являются “роковой чертой” — необратимостью. В природе они обратимы как свет и темнота, как звук и тишина. Это просто переходы от одной структуры к другой, от одного состояния к другому. Уравнение получалось огромным, состоящим из многих тысяч величин, но его можно было сокращать за счет повторяющихся частей. И внезапно я вспомнил поэтическую фразу и мельком подумал, что язык поэзии бывает таким же точным, как язык математики. Фраза звучала так:

     “Жизнь начинается с отрицания смерти

     И утверждается, утверждая себя”.

     Об этом же говорила и начальная часть уравнения. Следующая его часть описывала окончание поэтической фразы:

     “Смерть начинается отрицанием жизни

     И, отрицая все, отрицает себя...”

     Теперь предстояла еще одна проверка — на этот раз весьма болезненная, ибо она должна была подтвердить или опровергнуть мои догадки о тайне моего происхождения. Но, может быть, не стоит ее предпринимать? Может быть, не нужно лишних мучений? Ведь после перехода черты пути назад не останется. Многие ценности для меня изменятся, явления поменяют акценты. Я не смогу остаться прежним, сохранить прежние отношения с дорогими мне людьми. Многое изменится в моем мире, в моей личной Вселенной, которая мне, как и каждому существу, кажется неизмеримо важней, чем настоящая единая Вселенная, в которой живем все мы. Кажется... Только кажется... Но если я разрушу ее...

     И все же... Я выкрутил два винта и вытащил направляющую втулку из камеры ИСЭУ. Теперь камера стала намного больше. И тогда уже без колебаний я вставил в нее собственный палец и второй рукой нажал на кнопку пуска.

     На экране индикатора возник сложнейший луч — серый с многочисленными желтыми и черными переходами. И все же — сомнений не оставалось — это не был луч живого...

     На складе, куда Суслик позволил мне заходить после того, как я починил вышедший из строя аппарат, пылилось немало деталей, которые мне пригодились для нового миниатюрного ИСЭУ. В его конструкцию я ввел изменения и теперь мог — участок за участком — обследовать весь организм. Так я узнал немало любопытного о себе и понял смысл и значение обрывков фраз и даже недомолвок, сопровождавших меня со дня появления на свет, или — как принято говорить у людей — со дня рождения.

     Одновременно я составлял математическое описание вирусной частицы. Для этого пришлось провести дополнительные опыты. Я составил три формулы частицы: полную — в белковой оболочке; частичную — для “невидимой” фазы вируса, когда он существует в клетке только как “чертеж”; измененную — для кристаллизованной частицы. Я наткнулся на удивительную закономерность — во всех трех формулах соблюдались одни и те же взаимоотношения частей, хотя в первом случае, как “утверждал” луч ИСЭУ, вирус был живым, а в третьем — неживым. Некоторые участки формул повторялись полностью. Эти закономерности я отразил в уравнении. Некоторые части его были мне хорошо знакомы по тем уравнениям, которые я составлял раньше. И хотя тогда я еще не мог знать, какое значение в моих поисках займет это уравнение, мной почему-то овладело состояние напряженного ожидания. Это было проявлением удивительнейшей интуиции...

     Я несколько раз обращался к профессору с просьбами о посещении импунов. Всякий раз он переносил визит к ним “на завтра”.

     Однажды, проходя по коридору лабораторного корпуса, я услышал из-за одной двери знакомый голос. Мгновением позже проанализировав сигналы, я определил, что это голос импуна Тагира.

     Я попытался открыть дверь обычным способом, поднеся руку к индикаторной щели и произнеся слова пароля, но ничего не добился. Дверь была усилена специальной прокладкой, и поэтому мне было плохо видно сквозь нее. Силуэты людей и очертания предметов расплывались. Показалось — кто-то лежит на кушетке, кто-то над ним склонился. Я постучал в дверь. Тотчас в верхней ее части засветился квадратик — это включилась телекамера. Теперь меня видели изнутри — на телеэкране. Открылась переговорная решетка, и я услышал голос профессора:

     — Что вам угодно, док?

     — У вас находится Тагир. Хочу повидаться с ним. Вы обещали, — напомнил я.

     — Здесь нет никакого Тагира, дорогуша. Вы что-то напутали, голубчик.

     “Он может не знать имени”, — подумал я и уточнил:

     — Импун, Тагир.

     — Никакого импуна, — стоял он на своем. — Если бы я не был так занят, то позволил бы вам самим, дорогуша, убедиться. Потерпите немного, я освобожусь — и мы навестим ваших импунов.

     — Отпустите! — послышался умоляющий голос-стон за дверью. Несомненно, это был голос Тагира. Я сильнее застучал в дверь.

     — Док, не мешайте опыту.

     Я уже успел заметить, что чуть ниже переговорной решетки, там, где прокладки не было, имелось как бы прозрачное для моего взгляда оконце. Я заглянул в него и увидел Суслика и еще какого-то незнакомого мне человека. Они стояли у операционного стола под рефлектором. Незнакомец подавал Суслику скальпель. А на столе, привязанный к нему ремнями, лежал Тагир. Он порывался встать, но ремни удерживали его.

     — Вы солгали мне! — закричал я. — Это — Тагир! Что вы делаете с ним?

     — Я уже говорил вам, дорогуша, что вы ошиблись, — отвечал Суслик, не подозревая, что я вижу его сквозь дверь.

     Она затрещала под моим нажимом, и они оба испуганно встрепенулись.

     — Ладно, — профессор, снимая перчатку, подошел к двери и поднес руку к опознающему устройству. Дверь ушла в стену. Я поспешил к Тагиру.

     — Только не прикасайтесь к нему! — предупредил профессор.

     — Что с ним?

     — Заболел. Необходима срочная операция. Голос его был ласков, он пытался скрыть свои истинные чувства. Но я воспринял смесь ярости, страха, насмешки. Особенно меня удивила скрытая насмешка. Что она означает?

     — Великий Дог, возьми меня отсюда, — простонал Тагир.

     — Ему необходима срочная операция, — напомнил Суслик.

     Я повел взглядом на приборы. Работали далеко не все.

     — Без наркоза?

     — Под местным.

     — По какому поводу операция?

     — Опухоль в правом легком, дорогуша.

     — У него нет опухоли в правом легком.

     — Можно подумать, голубчик, что у вас имеется рентгеновский аппарат.

     — У него нет опухоли. Вы лжете, — сказал я, расстегивая ремни, удерживающие Тагира на столе.

     Суслик и его помощник пытались мне помешать. Пришлось легонько оттолкнуть их. Профессор отлетел в одну сторону, его помощник — в другую. Суслик, видимо, ушибся, в его голосе прибавилось ярости, но прозвучал и стон:

     — Я вам все объясню.

     — Сначала выслушаю импуна. Говори, Тагир.

     — Не верь им. Великий Дог. Обещали много платить. Ничего не платили. Кормили сытно. Но нам было тесно, нечем дышать. Хижина маленькая — нас много. Кололи Наруи толстой иглой — он заболел. Унесли его, сказали — вылечат. Он не вернулся. Потом кололи Суэна. Тоже заболел. Взяли — он пропал. Потом — Усаина. Не вернулся. Теперь — меня. Нехорошие, злые боги...

     — Что может понимать дикарь, — пренебрежительно перебил его профессор. — Среди них начиналась эпидемия. Пришлось срочно лечить.

     — Естественный материал для чистых опытов? Так вы это называете? — напомнил я.

     Опираясь на мою руку, Тагир с трудом встал со стола.

     — Пойдем к твоим братьям. Вместе с ними уйдем отсюда, — предложил я.

     — Дверь! — воскликнул Тагир.

     Я обернулся. Дверь бесшумно скользнула на свое место, а за ней исчезли Суслик и его помощник. Тагир с ужасом смотрел на нее.

     — Не волнуйся, Тагир, дверь — не преграда, — сказал я и подумал: преграда совсем не там, бедный мой дружок, вовсе не там, где ты ее видишь. Преграда — в моих установках, в Программе, созданной Михаилом Дмитриевичем. Он давал мне читать много книг. Но об этом в них ничего не было. Он давал мне читать только определенные книги в соответствии с программой обучения. Почему? Это знал только он. Вызывать его по мыслепроводу до Импульса-Вызова он запретил.

     — Пойдем! — сказал я Тагиру, первым подошел к двери и нажал на нее.

     Дверь выгнулась, затрещала. Где-то раздались звонки, включилась сирена. Я увеличил усилие — и выломал дверь. За ней в коридоре уже суетились несколько охранников с автоматами в руках, профессор. Ник.

     — Перестаньте бузить, док, — умоляюще сказал Ник. Он выглядел не так, как всегда. Не осталось даже намека на уверенность и хладнокровие. Автомат дрожал в его руках. Он не хотел стрелять в меня.

     — Я вам все объясню, дорогуша, и вы поймете, ибо вы — истинный ученый, — зачастил Суслик.

     — Уже слышал: эпидемия, вы хотели их спасти, — отрезал я, не скрывая иронии.

     — Нет, вам я скажу правду, голубчик...

     Я посмотрел в бегающие глаза-бусинки, заглянул в мозг. Трудно было проанализировать светящиеся ручейки импульсов. Суслик лихорадочно искал приемлемое решение, затрачивая на это всю энергию своих аккумуляторов.

     — Немедленно отведите Тагира к другим импунам. Тагир весь сжался, и я повернулся к нему:

     — Они не посмеют сделать тебе плохо. Скоро увидимся.

     Ник стал так, чтобы прикрыть меня от охранников.

     — Я сам прослежу, дорогуша, чтобы Тагира отвели к его соплеменникам, не беспокойтесь. А затем приду к вам, и мы объяснимся начистоту...

     Суслик широким жестом, как обходительный хозяин, пригласил Тагира пройти в другой корпус.

     — Я провожу вас, док, — предложил Ник. Мы пошли вместе. Охранники провожали нас напряженными взглядами. Я отлично помнил о деле, которое нужно завершить, прежде чем покинуть лабораторию.

     — Обстоятельства могут сломить любого человека, док, — проговорил Ник.

     — Мне нужно в лабораторию, — сказал я. Он пожал плечами, говоря этим жестом: поступайте как вам угодно. И быстро, понимая, что времени у нас мало, попытался образумить меня:

     — Напрасно ввязываетесь в это дело, док. Никому ничем не поможете, а себя загубите. Они уже вызвали Кэпа. Это самый страшный человек, которого я встречал, хотя... тоже несчастный. Когда-то стремился в науку. О нем говорили: редкий талант. Выдавали векселя. Но таланта не оказалось. Ни крупицы. А он уже привык к надеждам, которые на него возлагались. Его стали травить — за все, в чем ошиблись, в чем завидовали. Кончилось тем, что он озлился на весь мир, а особенно на тех, кому, как он считает, незаслуженно повезло родиться с “искрой божьей”. Ну и ненависть у него, я вам доложу, Док, — он непроизвольно поежился, — холодная, расчетливая. Он умеет ждать своего часа, как змея в укрытии. А вас он считает талантливым везунчиком. И потому мой вам совет, док, исчезните с его пути. Лучше всего уходите сами сейчас же.

     Как ни странно, Ник совершенно искренне беспокоился обо мне. Половинки рассеченной брови плясали — каждая сама по себе.

     — Послушайте меня, док, уходите. Когда приедет Кэп, будет уже поздно. Он сделает вас “материалом для опытов”... Ну, если не хотите уходить один, я помогу вам связаться с импунами. Уходите с ними, а?

     — Почему вы хотите спасти меня?

     — Это мое дело, док. Считайте, что вы мне кого-то напомнили...

     Я увидел, как изменилась пляска импульсов на сером веществе мозга, они замигали чаще в зрительных отделах, на мгновение там появилось и потухло изображение лица, похожего на лицо Ника, но более молодое.

     Если бы он знал, бедняга, как мы с ним не схожи! Впрочем, не больше, чем с остальными... Но если бы он узнал? Стал бы волноваться и переживать за меня?

     — Решайтесь, док.

     — Уже решил, дружище.

     Он удивленно и внимательно посмотрел на меня, оглянулся, быстро сунул руку в карман и протянул мне маленький пистолет:

     — Возьмите хоть это, док.

     — Не нужно.

     — Это нужно всем. Да, да, док, к сожалению. В таком мире мы живем. Это нужнее, чем хлеб и вода, потому что с его помощью можно отнять или защитить и хлеб, и воду. Я много думаю над этим, но выхода нет. Вы очень добрый человек, док, но вы никому не поможете без этого...

     Он горько улыбнулся и добавил:

     — Впрочем, и с этим не поможете. Но, может быть, хоть защитите себя или дороже продадите свою жизнь. Одним словом, берите.

     Он почти насильно сунул мне в руку пистолет и, сказав:

     “Я подежурю здесь”, остался в коридоре.

     В лаборатории я достал из стенного шкафа-термостата несколько запаянных ампул с различными бактериальными культурами. Проверил их своим карманным ИСЭУ, записал показания в общее уравнение. Нет, я не удивился, увидев уже знакомое начало... Я торжествовал победу своей мысли, своей догадки. Но не рано ли? Нужно уточнить данные еще на десятках уровней. От результатов зависит так много для меня, для Михаила Дмитриевича, для Ника, для импунов — для всех людей, которые захотят узнать правду о себе и своем мире...

     Я рассматривал пистолет и думал над словами Ника. Действительно ли вот этот блестящий металлический предмет имеет такую власть над людьми? Оружие, придуманное и созданное, чтобы отразить врагов, становится фетишем и бумерангом? Впрочем, сколько творений человеческих постигла подобная участь. Так бумеранг стал одним из символов человеческой цивилизации — ее замыслов и свершений.

     Оружие, как утверждает Ник, опора власти, поэтому оно — само по себе — получило особую власть над теми, кому служит. Оно — глазастое безразличное чудовище — внушает страх перед смертью, таящейся в нем. А этот страх — один из важнейших рычагов эволюции, который человек научился использовать в борьбе против себе подобного.

     Я повернул пистолет, и черный зрачок завораживающе глянул на меня. Возникло какое-то сложное чувство. Я проанализировал его. Смесь омерзения, осуждения, любопытства... Страха не было... Почему?

     Я не мог сразу ответить на этот вопрос, и любопытство выступило на первый план. Стал анализировать дальше, вычислять, сравнивать. Где-то в дальних уголках подсознания жила уверенность, что пистолет мне не страшен. Она была настолько сильной, что я определил ее как абсолютную. Как она попала туда? Вместе с Программой? Что-то вроде модели врожденного инстинкта? Это вы заложили ее, учитель?

     Ясно вижу, как ваши губы брезгливо поджимаются при виде пистолета. Вам-то пришлось бы его опасаться. Он может оборвать вашу жизнь. Но, зная вас, не могу представить себе, чтобы этот черный зрачок заставил вас поступить так, как угодно тому, кто его направляет. В любой ситуации вы поступили бы так, будто его и вовсе нет, — обычная застенчивая улыбка блуждала бы по вашему лицу, неспешны и слегка неуклюжи были бы движения. Разве что разок-другой недоуменно пожали бы плечами... Может быть, страх смерти для того и существует, чтобы, перешагивая через него, разумные существа научились добывать наибольшую свободу из всех мыслимых...

     Я передернул ствол, послал патрон из магазина в патронник. Вытянул левую руку и прицелился в нее. Указательный палец правой руки лег на спусковой крючок и плавно нажал.

     Грянул выстрел — и в дверь затарабанил Ник. Я открыл ему.

     — Вы живы, док?

     — Мертвый не открыл бы вам.

     Он отпрянул:

     — У вас в глазах отчаянье, док. Господи, такое страшное отчаянье. Что случилось?

     — Ничего особенного, дружище. Проводил опыт.

     — В кого вы стреляли?

     Он заметил разбитый экран осциллографа, перевел дух. Бедняга, он так испугался за меня. Я почувствовал доброе щемящее чувство к этому человеку, вынужденному против воли творить зло.

     — Забыли поставить на предохранитель? Запомните, док, с оружием шутки плохи.

     — Плохи, — подтвердил я и ласково положил руку ему на плечо, давая порцию дополнительной энергии. — Но за меня можете не беспокоиться...

     Он внимательно посмотрел мне в глаза. Захотелось рассказать ему о своем открытии. Но этого делать не следовало. Все, что я мог позволить себе, это добавить к сказанному:

     — ...во всяком случае, в этом отношении.

     Он смотрел на меня непонимающим взглядом.

     — В конце концов, дорогуша, прежде всего — наука. Надеюсь, и вы разделяете эту очевидную истину нашего века, — цедя, смакуя каждое слово, проговорил Суслик, и его глаза-буравчики утратили острый блеск, посветлели, стали мягкими и задумчивыми.

     Жаль было разбивать его иллюзии. Но промолчать я не мог. А вдруг он чего-то не понимает и мне удастся рассеять его заблуждение?

     — Это не истина, а только утверждение, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно мягче.

     — Не истина? — воскликнул он. — Но что же выше науки, что является, по-вашему, большей ценностью?

     — Многое. Например, жизнь людей, — сказал я твердо, ибо эти слова Михаила Дмитриевича уже неоднократно проверил на личном опыте. Я даже помнил, как учитель это сказал, соглашаясь с отменой своих опытов из-за опасности загрязнения озера.

     А ведь передо мной сейчас тоже ученый. Но насколько же разительна разница...

     — Я с радостью пожертвую своей, если только понадобится, — быстро проговорил Суслик.

     — Верю вам. Но вы не имеете права жертвовать жизнью других.

     — Без достижений науки их было бы гораздо меньше, а существование их оказалось бы гораздо хуже. Голод и болезни...

     — Верно, — сказал я. — Для этого и существует наука.

     — Расскажу вам о себе — может быть, вы поймете, — раздраженно проговорил он. — Родился в семье мелкого чиновника. Жили в бедности, перебивались кое-как. Другим, таким же как мы, иногда везло: продвигались по службе, получали наследство... Но и тогда, пожалуй, никто из них не смог бы внятно ответить на вопрос: зачем он живет? Чтобы наплодить себе подобных унылых жителей планеты, которые тоже не смогут ответить на этот вопрос? До какого-то класса я рос, как все мои сверстники: дрался, дружил, боялся учителей. Иногда спрашивал себя: зачем вся эта жизнь и как долго будет она продолжаться? Однажды у нас появился новый учитель. А надо вам сказать, что у меня были кое-какие способности к точным наукам, выделявшие меня из середнячков...

     Он запнулся, подозрительно посмотрел на меня и совсем по-мальчишески предупредил:

     — Не подумайте, что я хвастаю.

     — Ив мыслях не было, — поспешил успокоить его я, но, видимо, это мне не вполне удалось.

     — Ну так вот, новый учитель и промыл мне мозги. Он спросил: предпочитаешь истлеть, как эти посредственности? Предпочитаешь оставить после себя лишь двух-трех балбесов, которые будут продолжать ту же бессмыслицу? Или хочешь узнать нечто, неизвестное пока никому другому? Хочешь узнать высшую истину, доступную разве что богу? И смысл всего сущего откроется тебе...

     Ноздри его крупного нервного носа раздувались, на щеках вспыхнул склеротический румянец, лицо как бы удлинилось и стало значительней.

     — Вы уже догадались, что я ответил ему? Да, да. И никогда, слышите, никогда я не жалел об этом своем решении, даже погибая в джунглях Амазонки, даже блуждая в джунглях жесточайших противоречий, когда казалось, что все мои искания и жертвы были напрасны. И тогда, понимаете, и тогда...

     У меня возникло подозрение:

     — Там, в джунглях Амазонки, вы встретились с Кэпом? Он спас вас?

     — Кэп? Этот наемник, жалкий садист, бедный завистник? Да за кого вы меня принимаете, хотел бы я знать? А я, старый дурень, разоткровенничался перед вами, как еще не откровенничал ни с кем другим. Сам не знаю, что со мной стряслось. Вот осел! Да вы и не слушали, вы думали о чем-то другом. О чем же?

     — О вас, — поспешил успокоить его я. — О вас и о науке.

     Впрочем, я думал еще и о парадоксах, которыми наполнена человеческая жизнь... Мальчик из бедной семьи. Первый ученик в школе, потом — в университете. Добрый малый, наивно-беззащитный. Презирающий наемников и садистов. Беззаветно любящий науку. И вот не ненависть и не зависть, а именно эта любовь к науке — беззаветная, не знающая границ... Достаточно было поставить ее “превыше всего”, сделать из науки некоего идола, выпестовать ложную истину и возвести ее в принцип... Действительно, “такая малость” — и он уподобился вирусу, в РНК которого переставили несколько атомов. Как он тогда сказал: “...Два-три крохотных кирпичика — и он из мирного полуголодного обывателя превратился в преуспевающего убийцу, способного за считанные дни уничтожить миллионы людей”. Но так ли уж крохотны эти “кирпичики”, если на них строится весь фундамент? Вот о чем мне надо поразмыслить... Тогда я не мог знать, что вскоре придется лично убедиться, на что способны “два-три кирпичика”...

     — А импуны? Ваши принципы разрешают ставить опыты над ними?

     — Не стану отрицать очевидного, — сказал профессор. — Да, мы проводим опыты с человеческим материалом. Но разве есть иной путь? Миллионы людей погибают от болезней. А чтобы научиться излечивать, необходимы опыты и материал для них. В некоторых случаях — только человеческий. Ничего не поделаешь, дорогуша, как говорили римляне — третьего не дано. Опыты на животных здесь не годятся. Так не гуманно ли загубить нескольких, чтобы спасти тысячи?..

     — Или сотни, чтобы спасти миллионы?

     — А хотя бы и так! — подтвердил он запальчиво. — К тому же это дикари, их жизнь ничего не стоит. Для общества она почти бесполезна.

     — Кто может определить? Вы?

     — Взял бы на себя такую смелость.

     — Вспомните об открытиях древних мудрецов. А ведь они, с вашей точки зрения, тоже дикари. Они не знали даже телефона...

     — Вы красный?

     Я пожал плечами. На этом можно было прекратить разговор, но любопытство не давало мне покоя: неужели этот ученый не может понять простых вещей?

     — Кто бы я ни был, но есть ведь язык фактов. Я приглашал его на дискуссию, но он не принял моего вызова.

     — Вы красный, — сказал он убежденно и таким тоном, как будто это определение было сильней фактов.

     — Ну что ж, поставим точку. Мне пора к импунам. Ваш вербовщик обманул их. Обещал большие заработки и легкую работу. А обманывать очень нехорошо. Или вы и это подвергаете сомнению?

     Он пристально посмотрел на меня, отвел взгляд и пробормотал:

     — Странно... Красные не такие наивные...

     — Мне пора, — напомнил я, слегка отталкивая его, так как он загораживал дверь.

     Он шел за мной по коридору, продолжая говорить, увещевать. Он не хотел считаться ни с фактами, ни с логикой, как жестко запрограммированная система. Видимо, он верил в то, в чем пытался убедить меня, прежде всего — в свое неоспоримое превосходство над импунами и в право распоряжаться их судьбой. Я удивлялся, почему он не зовет охранников и не пытается меня задержать. Оказалось, что я недостаточно знаю его...

     Радость импунов при виде меня невозможно передать словами. Сначала они распластались на полу, бормоча благодарственные молитвы, пытались коснуться моей обуви, одежды. Они смеялись и плакали, обнимали Тагира, который удостоился моего покровительства.

     — Собирайтесь, уходим отсюда, — сказал я им. Они даже не спрашивали, каким образом я уведу их, не думали о толстых стенах, о закрытых дверях, об охранниках, — их вера в меня была сильнее всяких сомнений.

     Очень скоро нехитрый скарб был уложен. И тут в коридоре, там, где оставались Суслик и двое охранников, постоянно дежуривших у комнаты импунов, послышался громкий шум, возгласы. В дверях показался Коротышка. За ним стояли Кэп, Ник, многочисленные охранники. Бряцало оружие.

     — Хэлло, док, — сказал Кэп. — Рад видеть вас живым и бодрым. Я не ошибся: вы — везунчик!

     Я вспомнил страшный смысл этого слова в его устах.

     — Зачем вы прибыли? — спросил я и прочел ответ в его мозгу.

     — Нет, — ответил я на его невысказанное предложение. — Вы не сумеете обмануть меня. И не пытайтесь. Придется вам уезжать с теми, с кем приехали.

     Он отпрянул, вид его говорил о крайней степени удивления. Но сразу овладел собой. Из-за его спины Ник делал мне знаки, умоляя быть осторожным.

     — Мне очень жаль, док, но вы становитесь на пути науки, — медленно проговорил Кэп. Он даже позволил себе сложить губы в улыбку. — А перевоспитывать вас поздновато. Мне бы, конечно, хотелось поговорить с вами в иной обстановке...

     — Я ведь предупреждал, что больше вам меня не обмануть, — перебил его я.

     Импуны сбились в кучу за моей спиной. Сейчас они представляли как бы единый пульсирующий, интенсивно излучающий организм — с едиными чувствами.

     Кэп тяжело вздохнул, кивнул Коротышке, и тот поднял автомат на уровень моей груди, говоря:

     — Видит бог, мне очень не хочется дырявить вашу шкуру, док. Но приказ есть приказ.

     И тут вперед, отведя автомат Коротышки и заслоняя меня, пробился Ник. Он попросил:

     — Не спешите на тот свет, док, — и заговорщицки подмигнул мне. — Ради бога, док, будьте благоразумны.

     Он надеялся, что нужно только выиграть время — и он сумеет помочь мне и импунам уйти отсюда.

     — Ну как, поговорим? — спросил Кэп. Яростно-веселые, уже затуманенные жаждой крови глаза Коротышки выжидающе смотрели на меня. Он, бедняга, помнил, что я вылечил его в джунглях, но ничего не мог поделать со своей природой, с больным участком в левом полушарии мозга Конечно, болезнь могла бы не разгореться, не будь для этого надлежащих условий. Интересно бы узнать стал ли он маньяком-садистом лишь в отряде Кэпа или пришел туда уже “готовеньким”. Скорее всего он еще в детстве отбирал у сверстников школьные завтраки или деньги на завтраки, следуя примеру пьяницы-отца, избивающего домочадцев. Из многих инстинктов, с которыми он появился на свет, стимулировались далеко не лучшие...

     — Жду ответа, док.

     Я отрицательно покачал головой и волевым усилием включил дополнительную защитную оболочку, образуя щит для импунов.

     — Ну что же, пусть каждый идет своим путем в ад, — улыбаясь, сказал Кэп и кивнул Коротышке.

     — Не стреляй, опасно! — предупредил я и протянул руку, чтобы выхватить у него автомат.

     Но Коротышка уже успел нажать на спусковой крючок, целясь в мою руку. Тут же он взвыл от боли. Его плечо окрасилось кровью — туда попала отброшенная защитным полем пуля.

     Кэп отшатнулся к стене. Темные очки слетели с переносицы, и я увидел его глаза. Светлые, холодные, они глядели с ножевым прищуром из-под надбровных дуг, как из-под двух козырьков.

     — Вы не дослушали меня. Стрелять опасно для вас самих, — пояснил я, наблюдая, как кровь отливает от щек Кэпа, как его лицо становится похожим на гипсовую маску. Но больше меня занимала причудливая игра нервных импульсов в его мозгу, пути их распространения, возникающие связи между клетками и узлами.

     Бедняга, если бы он знал правду о своих умственных способностях! Ошибались те, кто считал его бездарным. И он сам в конце концов ошибся, поверив им. Кстати, у него должно быть мощное воображение. Если бы он только не растрачивал его на выдумку ловушек для ближних, на устройство всяких пакостей для тех, кому завидовал, то мог бы многого достичь.

     Мне пришлось поломать несколько дверей, в том числе и две бронированных, прежде чем мы выбрались с территории исследовательского центра. Много раз в нас стреляли. Возможно, кто-то из стрелявших был убит собственной пулей, но этого я предотвратить не мог, а моих предостережений они не слушали...

     С Тагиром и его товарищами я расстался на тропинке, уводящей в джунгли. Импуны упрашивали меня идти с ними, и пришлось проявить твердость, чтобы не поддаться взрывам биоизлучений, сопровождавших их отчаянные призывы.

     — Что ты будешь делать, когда вернешься к племени? — спросил я у Тагира. Его глаза сверкнули:

     — Сначала уничтожим предателей. Он имел в виду вождя, его сына и некоторых их приближенных.

     — А потом?

     — Мы пойдем далеко в джунгли — к пещерам. Возродим обычаи. Все будет как прежде. Я покачал головой:

     — Прежнего нельзя вернуть.

     — Можно! — Он топнул ногой. — Можно! Мы сбросим одежду, которую дали злые боги, мы запретим нашим женщинам принимать подарки и дарить за них ласки. Вернемся к прежней жизни, будем охотиться.

     Он смотрел на меня вопросительно, но в его взгляде был и вызов.

     — Желаю успеха! — сказал я и быстро стал подниматься по тропинке. Я думал: бедный Тагир, вы можете уничтожить тех, кого называете предателями, сбросить чужие одежды, увести племя на прежние места, но к прежней жизни вы не вернетесь. Ибо как только вам не повезет на охоте или случится засушливый год, люди вспомнят время, когда они не зависели от охоты, а продукты можно было купить в лавке. Сильнее любого яда подействуют воспоминания о колбасе, конфетах, мороженом, которые ваши дети и вы сами пробовали когда-то. И женщины будут тосковать о разноцветных тряпках и стеклянных бусах... Бедный Тагир!

     Я пришел к ней во сне, во время быстрого сна, когда веки вздрагивают в такт сновидениям. Я попросил:

     — Расскажи обо мне.

     — Ничего не знаю наверное. Пытаюсь догадаться.

     — Расскажи о своих догадках.

     — Они туманны. Видишь?

     — Ты не хочешь помочь мне?

     — Хочу, но не могу. Очень хочу. Помочь тебе — помочь самой себе.

     — Тогда разреши заглянуть в твой мозг, в твою память.

     — Ты можешь сделать это и без моего разрешения.

     — Не хочу.

     Ее существо — то, что люди называли в книгах душой или личностью, — покорно раскрылось навстречу мне. Оно было сиренево-голубым, мягким, беззащитным, хотя и сама Людмила, и окружающие ее люди, и покойный муж считали ее волевым человеком. Но то, что все они называли волей, оказалось боязнью выдать свою беззащитность.

     Я увидел в клетках долговременной памяти циркулирующий импульс. Стимулировал его лучом и проявил изображение какого-то человека. Словно созданное из светящейся мозаики, оно переливалось и мерцало. Оно напоминало мне кого-то. Но прежде, чем я успел вспомнить, кого именно, появился сигнал запрета. Я понял, кем был наложен запрет.

     Михаил Дмитриевич?

     Молчание. Глухое тягучее молчание, как на другом конце телефонного провода, когда трубка поднята, но абонент не хочет отвечать. Попробую пробиться сквозь стену молчания:

     — Считаете, что это не тот путь?

     — Да.

     И тишина наполнилась гудением, словно связь оборвалась.

     — Забудь о нашем разговоре, — сказал я Людмиле. — Забудь о том, что я приходил. Это был только сон.

     Еще доли секунды я видел изогнутые вздрагивающие ресницы, будто крылья ночной бабочки; синие тени на веках...

     Смерч застал меня в пути. Сначала мои локаторы сообщили в мозг об изменении радиофона, спустя полчаса я почувствовал перепады давления, а уже потом уши уловили характерный грохот, как будто приближался поезд. Я осмотрел горизонт и заметил будто выкованную из свинца тучу с рваными зазубренными краями. Вот один ее край стал быстро вытягиваться и удлиняться. Давление в нем резко упало. Касаясь земли, он вырывал с корнями деревья и втягивал в себя. Он был похож на шланг гигантского пылесоса, он убирал все на своем пути: огромные камни, растения, животных... Затем “шланг” укоротился, но это была всего-навсего пауза. Он завертелся с бешеной скоростью — и внизу, над землей вызвал такое же вращение нагретого воздуха, смешанного с испарениями. Вращающийся “рукав пылесоса”, создавая разрежение, как магнит, потянул воронку к себе. И вот обе части вихря слились в черный столб, подпирающий небо. Гул нарастал...

     Я мгновенно вычислил угол и скорость движения смерча. Эта “машина” шла в нужном мне направлении и с приличной скоростью — около четырехсот километров в час. Я поспешил наперерез смерчу. Вот уже чувствуется ледяное дыхание, присутствие чудовищной присоски. Ну, ну, не ленись, дружок, подымай в “кабину”. Я прижал руки к бокам, чтобы не задевать камни и балки, крутящиеся в воронке, выпустил кокон защитной оболочки.

     Воронка легко, играючи, подняла меня над землей на восемьдесят метров и хотела было опустить, поскольку давление в ней повысилось. Но я, сделав усилие, передвинулся в “нишу”, где давление оставалось достаточно низким. Мне пришлось несколько раз менять места и передвигаться внутри этого гигантского, толщиной в семьсот тридцать метров и длиной в полтора километра, хобота, анализируя различные его части, пока я не выбрал устойчивую “кабину” с небольшими перепадами давления. Я устроился в ней поудобнее, да так, чтобы видеть сквозь разноцветные полосы и разряды все, что делается внизу, на земле. Вокруг меня трещали, гудели и чмокали внутренние, большие и малые “механизмы” смерча.

     Смерч повыдергал, как морковь из грядки, дубы в роще, сорвал с бетонных опор стотонные секции железнодорожного моста, скрутил их в клубок и швырнул в реку, подняв фонтан воды, которую тут же с шумом втянул и выпустил из “хобота” в виде струй ливня. Затем он настиг тепловоз с пятнадцатью вагонами, успевший перебраться на другой берег, и стал глотать вагоны один по одному, как связку сосисок. “Выплевывал” их он тоже поочередно, уже разъединенные, при этом одни вагоны разносил в щепы так, что из них сыпалось содержимое, а другие бережно ставил на землю почти неповрежденными — то на колеса, то на крышу.

     Я запустил ИСЭУ, анализируя состояние различных участков смерча, — давление в них, температуру, составлял уравнения, выводил формулу смерча.

     В это время “хобот” налетел на городок, срывая крыши, вырывая металлические столбы опор, разрушая даже фундаменты зданий. Один небольшой крепкий коттеджик он поднял целиком. Какой-то человек, находившийся в это время в комнате, не понял, что произошло, открыл дверь... Он упал бы на землю с высоты этак метров тридцать, если бы я, выпрыгнув из “кабины”, не успел подхватить его, втолкнуть в дом и захлопнуть дверь. На миг я встретился взглядом с его округлившимися, обезумевшими от страха глазами. С трудом я вернулся в “кабину”, но мне пришлось ее еще несколько раз покидать и возвращаться. Удалось спасти несколько десятков человек, но многие погибали под обломками, а еще больше было ранено. Вот взвилась, как летательный аппарат, ванна с кричащей голой женщиной, судорожно вцепившейся в борта. Мне удалось “приземлить” ее только километрах в пяти за городом.

     Смерч не пощадил даже кладбища. Он повалил памятники, подымал в воздух могильные камни. Струи воды вымывали гробы, и смерч раскручивал и швырял их в мутный поток, несущийся к реке. Мне запомнился один гроб — с большим белым крестом и надписью золотом: “Наконец ты обрел покой”, и я подумал о насмешливой судьбе, позволившей себе такое кощунство.

     А смерч продолжал буйствовать. Он скрутил в замысловатый крендель телевышку, словно она была сделана не из сверхпрочных металлических брусьев и реек, а из мягкой проволоки, подбросил в воздухе, швырнул на землю, прокатил немного и уложил в лощине.

     Смерч крутил в узлы фермы электропередач и трубы газо- и нефтепроводов, затем всосал в себя большие стада озерных рыб и лягушек, пронес их несколько километров и рассыпал на окраине селения рыбно-лягушачьим “дождем”.

     Между тем, передвигаясь внутри смерча, я закончил подсчитывать перепады давления, скорости ветра и температуру различных точек. Затем стал объединять уравнения для общей модели — формулы моего “экспресса”.

     Вскоре я понял, почему загодя чувствовал зарождение и приближение смерча, — предвестниками его служили ультразвуки, вызванные перепадами давления. Простая формула позволила бы людям с помощью несложных приборов предсказывать смерч за несколько часов до его появления над тем или иным селением, а это спасло бы тысячи людей. Пусть такая формула и схема прибора будет одним из небольших подарков, которые я вручу Михаилу Дмитриевичу.

     Путешествуя в смерче, я сделал еще одно открытие. В мире, сотканном из парадоксов, даже такое неоспоримое бедствие, как смерч, приносило живым существам не одни только страдания и разруху. Я обнаружил в нем облака, состоящие из микроорганизмов и семян растений. Проказница жизнь заставила и это “чудовище” служить ей — на этот раз в качестве почтальона. Я представил, какую работу совершили за миллионы лет полчища таких “почтальонов”, заселив новые земли перенесенными растениями и микроорганизмами...

     Я пропутешествовал в смерче почти две тысячи километров и, оказавшись над нужным мне местом, выбрался из “кабины” и благополучно приземлился. Несколько минут я отдыхал от перегрузок, затем продолжил составление общей формулы-модели смерча. Представьте себе мое удивление, когда, расположив все данные в единую систему, я обнаружил в ее центре то же уравнение, которым описывался вирус. И когда я понял значение этого явления, у меня захватило дух и впервые захотелось погладить себя по голове...

     Лицо вождя с выщипанными и подкрашенными бровями было величественно невозмутимым. Он рассказывал мне историю своего народа, состоящую из коротких периодов мира и нескончаемых войн, где поражение следовало за победой, а победа за поражением. То племя что-то отнимало у соседей, то соседи — у племени. Но в любом случае, по словам вождя, его воины были смелыми, сильными, благородными, а соседи — трусливыми, коварными и жестокими.

     Осторожными фразами я направил рассказ вождя в иное русло — к давним временам, когда из моря к его предкам выходил, как говорится в легенде, бог Аамангуапа. Вождь оживился, на его лбу, раскрашенном синими и черными полосами, прорезались морщины раздумья:

     — То были великие и счастливые времена, когда мы владели большими лесами до Крокодильей реки. Аамангуапа сам вел в битву наших воинов, и мы побеждали. — Вождь как бы перенесся в те времена, и слово “мы” в его устах звучало естественно. — Но потом бог разгневался на наших предков за то, что они нарушали его законы, — и пришли посланцы злого духа Мхагапия...

     Он скорбно опустил голову и умолк. Я терпеливо ожидал продолжения рассказа. Но тишина длилась слишком долго, пришлось нарушить ее:

     — Великий вождь, известно ли тебе то место на берегу, куда бог Аамангуапа выходил к твоим досточтимым предкам?

     Он укоризненно взглянул на меня:

     — Если бы мы позабыли его, то нашего народа уже не существовало бы. Как вечное напоминание, там возвышается священная белая скала с двумя срезанными вершинами. Она тогда была так высока, что ее вершины задевали небо, поэтому бог Аамангуапа срезал их.

     Я стал подробно расспрашивать о местонахождении скалы, и вождь охотно отвечал, благодушно кивай головой. Длительная подготовка к беседе и многочисленные подарки сделали свое дело.

     Священную скалу я нашел нескоро. Она оказалась намного меньше, чем в рассказе вождя. Берег здесь был крутым, почти отвесным, волны плескались метрах в семи внизу и казались черными. Я прошел по берегу, внимательно обследовал скалу. Меня удивило, что у ее подножия не было следов жертвоприношений, но я не придал этому большого значения.

     Я прыгнул в воду и быстро достиг дна. Оно густо заросло водорослями. Ощупывая дно лучами локаторов, я обнаружил залежи икры, отложенной рыбами.

     Среди водорослей охотились большие крабы. Любопытно было наблюдать, как пытались спастись от них мелкие животные. Вот один из крабов обнаружил морского червя, перекусил его. В тот же миг задняя часть червя ярко вспыхнула. Краб бросился к ней, а передняя часть спряталась в расселине, подобно ящерице, лишившейся хвоста...

     Внезапно я услышал громоподобные вздохи, чередовавшиеся с ударами барабанов. Они раздавались где-то неподалеку, в открытом море. Я поплыл туда.

     Воспринимал чью-то жажду, огромную, как море; удовольствие с оттенком печали, миролюбие и спокойствие с примесью неудовлетворенности. Разноречивые чувства выражались чудовищными вздохами.

     Я боялся довериться своим надеждам, боялся, что вот сейчас увижу существо, названное в легенде богом Аамангуапой. Кто он на самом деле? Космический путешественник — представитель высокоразвитой цивилизации? Или неведомое людям морское животное, обладающее мощным разумом? А возможно, эти вздохи — лишь шалости морского течения, проходящего сквозь какое-то замысловатое ущелье в подводных скалах. Впрочем, последнее предположение я могу проверить немедленно...

     ИСЭУ показал излучение живого могучего организма. Надежда разгоралась все ярче. Наконец-то я выясню нечто существенное, раскрою еще одну загадку.

     Внезапно вздохи затихли. Я выпустил дополнительные антенны. Через несколько минут звуки раздались снова, но уже в другом месте. Я повернул и поплыл быстрее. Звуки менялись. То слышались трели, то скрипы, то протяжное мычание, переходящее в оглушительный рев. А то снова раздавались вздохи и удары барабана, Причем я определил, что мычания и скрипы адресовались кому-то, а вздохи сопровождали какое-то действие.

     Вот они стали такими громкими, что пришлось включить звукофильтры, и вскоре я различил впереди неясную большую массу, медленно передвигавшуюся в воде.

     Я сфокусировал локаторы и увидел кита-горбача, который в это время как раз обедал. Когда он открывал рот, чтобы заглотать мелких рыбок и животных, обитающих в придонном планктоне, слышались звуки, которые я воспринимал как вздохи и удары в барабаны. Теперь я сумел определить, что это биение сердца кита. Эхолокация и расчеты показали мне, что сердце этого исполинского животного весило не менее полутонны, а мощность достигала десяти лошадиных сил. Но не это удивило меня. В моих расчетах появились знакомые компоненты. И, закончив составлять их, я обнаружил начало все того же уравнения.

     Я продолжал обследование морского дна. Наткнулся на подобие подводной мостовой, похожей на виденную в старинной книжке. Булыжники были уложены друг к другу плотно, и вначале я подумал, что здесь поработало разумное существо. Но анализ показал мне, что это залежи железомарганцевых руд, а создали их бактерии. Марганец и железо они добывали из морской воды. Иногда в булыжниках попадались включения золота, урана, молибдена. Когда-то Михаил Дмитриевич рассказывал мне, что если бы извлечь все золото из морей, то его пришлось бы по три-четыре килограмма на каждого человека.

     Затем наткнулся я на большое сплетение раковин, среди которых были и жемчужницы.

     Но все эти богатства сейчас меня интересовали мало. А вот следов существа, которое называли богом Аамангуапой, я обнаружить не смог.

     После нескольких часов напряженных поисков я устал, аккумуляторы частично разрядились, ощущалось давление на мозг водяной толщи. Я решил всплыть и немного отдохнуть на берегу. И, как только вылез на берег, услышал сигнал. “Брат мой, — звал меня кто-то. — Брат мой!”

     В сигнале содержался призыв, просьба о помощи. Затем стала передаваться цифровая информация, трудно поддающаяся расшифровке. Но когда стал поступать непрерывный цифровой код, мне почудилось в нем нечто знакомое и очень важное...

     Вначале показалось, что сигнал идет из моря. Я нацелил антенны локаторов и определил, что сигнал только отражается от воды, но источник его находится где-то очень далеко, по всей видимости, в космическом пространстве. Я неоднократно перепроверял показания локаторов и убедился, что не ошибся. Вскоре удалось определить, из какой именно точки космоса идет сигнал. Это было созвездие Близнецов. Однако самой удивительной являлась сама по себе информация, которую посылал мне (именно мне, в этом я уже не сомневался) неизвестный субъект. Колонки цифр быстро проявлялись в мозгу, выстраивались в четкие ряды.

     Да, это было все то же уравнение, содержавшееся в формулах кристаллизированного и активного вируса, в ритме биений сердца, кита, в формуле-модели смерча, в психологических характеристиках и биоизлучениях человеческого мозга...

     Лицо вождя уже не было ни величественным, ни невозмутимым. Во всяком случае, мне оно не предвещало ничего доброго. Но я не боялся ни вождя, ни его воинов.

     — Все ясно, вождь. Ты солгал мне, отправив совсем не туда, где бог Аамангуапа являлся твоим предкам. Я потратил зря больше двух месяцев. Зачем ты поступил так?

     Рука вождя потянулась к оружию. Я счел нужным предупредить:

     — Если подымешь его против меня, оно принесет вред тебе. Ответь — зачем обманывал?

     Он встал с грубо сколоченного табурета, заменявшего ему трон. Теперь было видно, насколько он стар и немощен.

     Но вождь гордо выпрямился, хотя эта поза вызывала боль в позвоночнике, и взглянул мне в глаза.

     — Время заносит илом память людей, пришелец. А его немало уплыло с той поры, когда бог Аамангуапа явился моим предкам. Мы могли и забыть место, где он выходил из воды. Но мы не забываем о белых братьях, к которым принадлежишь ты. Вы забрали у нас охотничьи угодья, землю предков и море предков. Так что же ты еще рассчитываешь получить от нас? Теперь тебе понадобились наши боги? Хочешь выпросить у них нашу судьбу?..

     Он засмеялся и смеялся долго, заходясь мокрым клокочущим кашлем. Мне стало жаль его, я попытался объяснить в доступной форме свои цели. Но это ни к чему не привело.

     — Видели мы и ученых, белый брат, — говорил вождь. — Они узнавали, где в нашей земле имеется нефть и медь. Они сами не причиняли нам зла, давали добрые советы, лечили нас и наших детей. Но потом по их следам приходили другие белые — с грохочущими машинами. Они ставили эти машины в наших лесах — и звери разбегались, и не на кого нам было охотиться, и приходилось гнать с нашей земли белых братьев. А в ответ они брались за оружие и вовсе изгоняли нас с оставшихся скудных земель...

     Я все же не оставлял попыток втолковать ему правду относительно моих намерений. Мне всегда казалось, что человеку можно объяснить истину. И хотя жизнь неоднократно давала мне уроки, я был неисправим.

     Вождь презрительно посмотрел на меня:

     — Оставь свои слова, брат мой. Я не годовалый бычок, мне этим голову не вскружишь, как это сделали твои соплеменники с нашим молодым воином Серым Соколом. Они сманили его обещаниями, он воевал за них, был таким великим открывателем земель, что слухи о нем доходили даже до нас. Когда он успокоился в Долине Вечного Молчания, его похоронили где-то далеко, чтобы дух его не мог вернуться к богу Аамангуапе и вынужден был уйти к богу белых людей. Твои соплеменники были уверены, что теперь-то уж Серый Сокол не вернется к родному очагу и к богу предков. Ведь все вы хорошо знаете, что мертвые не возвращаются... — Он опять зашелся смехом-кашлем и, давясь им, едва проговорил: — Но вот совсем недавно... волны моря... ха-ха, волны моря принесли гроб с его телом к нашему берегу... Можете ли вы, белые люди, совершить такое чудо, как наш Аамангуапа?

     Он торжествующе взглянул на меня:

     — Может быть, ты не веришь мне, чужеземец? Он что-то закричал своим людям, и вскоре они внесли в его хижину гроб с белым крестом и надписью: “Наконец ты обрел покой”.

     — Ну что, теперь веришь? — вскричал вождь. Я сразу узнал гроб. Его вырвал из земли смерч, в котором я путешествовал. И надо же было произойти такой случайности, чтобы поток вынес гроб в реку, река — в океан, а течение принесло его именно сюда, к местам, где он родился. Я мгновенно подсчитал вероятность такого случая. Она была ничтожно мала для одного человека — одной судьбы — и составляла менее одной десятимиллиардной. Ее можно было бы не принимать во внимание, если бы... на Земле не жило свыше пяти миллиардов людей. А если эту ничтожно малую вероятность помножить на пять миллиардов, то есть допустить, что это произойдет с кем-то одним из людей, то она вырастала до внушительной цифры, означавшей уже почти вероятность.

     Увы, всего этого я не умел объяснить старому вождю, и в конце концов пришлось применить пси-волны воздействия. И тогда он сказал, глядя поверх меня отсутствующим взглядом:

     — Великая тайна, не принадлежащая моему племени... Далеко отсюда, за морем, живет племя, которое совсем недавно посетил бог Аамангуапа. Теперь этим племенем управляет вождь, отмеченный самим богом. Ибо это Аамангуапа спас ему жизнь в опасности. Я расскажу тебе, где обитает племя, пущу тебя по следу, и, если удостоишься, ты сможешь поговорить с тем, кого отметил бог. Слушай же...

     “Как часто мы ищем в дальних далях то, что находится рядом”, — думал я, оглядывая знакомые места. Вот здесь я когда-то повстречался с импунами. А теперь разыскиваю племя, которое посетил Аамангуапа.

     Ветер подул в мою сторону, и обоняние принесло весть, что где-то неподалеку находятся люди, горит костер, что-то варится. Я пошел в направлении костра. Вскоре вдали сквозь заросли увидел блики пламени. Подкрался неслышно, так как хотел рассмотреть людей, прежде чем они заметят меня. Представьте мое удивление, когда я узнал в людях импунов. Их было двое, и один из них — Мапуи, друг Тагира.

     Я хотел уже выйти к ним, но ощутил, что они чем-то напуганы и насторожены.

     Мапуи сказал своему спутнику:

     — Если охранники пошли за нами, они уже недалеко. Надо уходить.

     — Отдохнем еще немного, нету сил, — взмолился другой.

     Он устал настолько, что опасность перестала его страшить. Мапуи тоже выглядел усталым, но от него исходили волны страха и ненависти.

     “О каких охранниках они говорят? — удивился я. — Неужели люди Суслика разыскали их в джунглях?”

     Прежде чем выйти к ним из зарослей, я послал успокаивающие сигналы. И все же импуны схватились за ножи. Узнав меня, не обрадовались. Мне даже показалось, что их угнетенное состояние усилилось.

     — Что случилось с племенем? —спросил я. Но они жались друг к другу, излучая страх. Потом к нему прибавилось чувство обреченности, покорности.

     — Рассказывайте же...

     — Ты все знаешь сам, великий Эламкоатль. Мы провинились перед тобой и твоим любимцем, твоим наместником. Казни же нас, но не мучай. Дай умереть достойно.

     С большим трудом мне удалось внушить им, что я в самом деле ничего не знаю о жизни племени после того, как мы расстались. И тогда Мапуи стал рассказывать:

     — Когда мы вернулись к племени, там всем заправляли Кас-Бос и старый вождь. Тагир сказал, что ты, великий Эламкоатль, спас его от смерти, чтобы сделать своим наместником. Он увел все племя в джунгли. Кто не хотел уходить, того он объявил предателем и присудил к смерти...

     — Присудил?

     — Да, великий. Он творил суд твоим именем. Он поступал так и позже, в джунглях, с теми, кто не соблюдал старые обычаи: с девушками, которые хотели носить блестящие бусы или длинные юбки, как белые; и с теми, кто не хотел становиться невестами на состязаниях женихов. Себя он приказал называть Тагир Святейший. Особенно страшную казнь Тагир Святейший назначал тем, кто у белых научился читать и писать и тайно предавался этому пороку. Он убивал даже тех, кто произносил хоть одно слово на языке белых. Но у каждого из казненных оставались родственники и друзья. Они ненавидели Тагира, а он боялся их и зверствовал еще лютей, убивал еще больше. А чем больше он убивал, тем больше становилось врагов, готовых на все, чтобы только отомстить. Его стали называть Тагир Проклятейший. Он создал отряд приближенных и отряд охранников. У каждого из его телохранителей были свои враги, их убивали, отбирая имущество и жен. И всегда Тагир Святейший и Проклятейший говорил, что ты велишь так, великий Эламкоатль, а он всегда советуется с тобой, прежде чем казнить кого-то. И еще он говорил, что ты называл его своим сыном. Он требовал, чтобы мы, вернувшиеся с ним из большого дома белых, подтверждали его слова. Но мы не могли подтверждать все. Мы ведь не слышали, как ты назвал его своим сыном. Ни я, ни мой брат. За это нас забрали охранники и обрекли на казнь. Мы ни в чем не виноваты и боимся смерти. Нам удалось бежать. Прости нас, великий Эламкоатль, добрый Дог.

     Скорбь переполнила меня. Вид этих несчастных загнанных людей, их речь рождали во мне странное чувство вины. Ведь я предвидел многие события в племени еще тогда, когда Тагир рассказывал о своих желаниях, намерениях. Я знал, что прошлого нельзя вернуть. То, что происходит сегодня или настанет завтра, может быть похоже на прошлое. Похоже — и только. Разница окажется существенной. Таков непреложный закон развития всего мира — и живого, и неживого, — развивающегося при непременном условии - переборе всевозможных вариантов. Ни один их них не повторяется полностью. Об этом знали еще древние люди, говоря, что в одну реку нельзя войти дважды. Я предостерегал Тагира. Но в достаточной ли степени? Я не придал должного значения его словам и намерениям — и вот результат: гибель многих людей. Тяжесть вины давила на мое сознание — вины за Тагира и его жертвы, за всех несчастных, кто не мог быть ни дальновидным, ни сильным.

     — Пойдемте к племени, — предложил я Мапуи и его брату.

     Они испуганно отпрянули, не решаясь убежать.

     — Там Тагир Святейший и охранники, — проговорил Мапуи.

     — Они не причинят вам зла.

     — Но разве Святейший не твой наместник, великий Эламкоатль? Разве он выполнял не твою волю? — с робкой надеждой спросил Мапуи.

     — Нет. Я не видел его и не разговаривал с ним с того дня, когда мы расстались с вами.

     Их лица просветлели, плечи невольно распрямились.

     — Будь славен во веки веков, великий Эламкоатль! Мы идем за тобой.

     Путь до хижины Тагира, воздвигнутой в центре стойбища, оказался недолгим. Охранники заметили нас издали, но что они могли сделать? Они лишь сопровождали нас, бросая на моих спутников взгляды, не предвещающие ничего хорошего. Мапуи и его брат старались держаться поближе ко мне и не подавать вида, что боятся.

     Услышав шум, из хижины вышел сам Тагир. Я не сразу узнал его. Он отпустил длинную окладистую бороду, выступал величественно и гордо.

     Увидев меня, он растерялся, но изобразил радость и простер ко мне руки.

     — О великий Эламкоатль! Ты вернулся к нам! Но что я вижу? Ты лично поймал этих нечестивых. Мы принесем их тебе в жертву.

     К нам сбегались импуны, и вскоре мы оказались окруженными толпой из двухсот-трехсот человек.

     — Ты никого больше не будешь приносить в жертву, — сказал я Тагиру, стараясь, чтобы мой голос звучал мягко, но непреклонно. — Ты и так достаточно бед натворил.

     Он отступил от меня, прижав руки к груди, не в силах скрыть замешательства. Жалость к нему стала сильнее, и я добавил:

     — Напрасно ты не послушался моих предостережений.

     Я неправильно оценил его состояние. Он поднял правую руку и закричал:

     — Не слушайте его, люди! Я обознался. Это не Эламкоатль. Это злой дух Ямуга, надевший маску Эламкоатля!

     С сожалением глядя на него, я спросил:

     — А дальше? Что будешь делать дальше, Тагир? Может быть, попробуешь убить меня?

     Он съежился, вспомнив, как стрелял в меня Коротышка и охранники в исследовательском центре, и что из этого вышло. Приближенные оступили от него, он остался один. А в толпе уже раздавались гневные возгласы. Их становилось больше и больше. Прежде чем я успел что-то предпринять, к Тагиру подскочил Мапуи и рванул его за бороду, пригибая к земле. А другой импун уже заносил нож...

     — Остановитесь! — приказал я.

     Мапуи с явным сожалением отпустил бороду “святейшего”, и в его руке остался клок волос.

     Я подошел поближе к Тагиру и знаком попросил других импунов уйти, оставив нас одних. Однако не все ушли. Некоторые спрятались за деревьями.

     Я спросил у Тагира:

     — Как случилось, что ты, угнетенный, сам стал угнетать других?

     — Они не хотели жить по закону предков.

     — Но я ведь предупреждал тебя, что прошлого не вернуть. Тот, кто пытается остановить колесницу времени или повернуть ее вспять, погибает под колесами. Ты убедился в этом?

     Я ожидал, что он понял свое заблуждение, что он раскаивается. Но сколько раз я убеждался, что логика жизни не всегда верно отражается в логике человека.

     — Не пытайся обмануть меня, — предупредил я Тагира и оглянулся, ибо послышался хруст веток.

     В тот же миг Тагир пустился наутек, в джунгли. Через несколько секунд он скрылся в зарослях, и тут я услышал его дикий вопль. Потом из-за деревьев показался Мапуи с окровавленным ножом в руке. Во второй руке он нес за волосы голову “святейшего”. Длинная борода цеплялась за ветки, оставляя на них капли крови.

     — Люди, суд свершился! — закричал Мапуи, созывая своих соплеменников, затем повернулся ко мне, протягивая голову Тагира:

     — Я свершил твою волю, великий Эламкоатль, рожденный в море! Будь же с нами всегда. Не уходи обратно в море, как сделал ты это давным-давно, когда другое племя нарушило твою волю. Мы будем свято чтить твои законы и сурово карать самозванцев!

     Мне хотелось спросить Мапуи: всегда ли вы, люди, приписываете свою волю богу? И еще спросил бы: теперь наместником Эламкоатля станешь ты и будешь казнить неугодных? Но спрашивать бесполезно, когда думаешь, что сам можешь ответить на свои вопросы.

     Я чувствовал свое ничтожество, свое бессилие чем-либо помочь людям. Вот они — границы программы, заданной мне Михаилом Дмитриевичем! Границы, которых я не могу перешагнуть. Они были возведены ради безопасности людей. Но теперь они служат во вред людям. Впрочем, такова судьба многих замыслов, недостаточно проверенных жизнью... Так какое же я имею право судить этих людей, решать что-то за них? Влез ли я в их шкуру, побыл ли одним из них — со всеми его слабостями, заботами, тревогами, желаниями? Вот именно — одним из них. Не больше и не меньше.

     Мысль пришла ко мне, как молния. Сверкнув, она озарила темные закоулки мозга, в которых накопились противоречивые сведения, сварила их огненным швом. Я понял, что надо делать.

     Может быть, я поступлю вопреки программе, вопреки замыслам Михаила Дмитриевича, но я готов и на это. Простите меня, учитель, вы дали мне разум, и он не остановится на полдороге. Разум протестует против границ, определенных программой, разум ведет меня через рогатки, через запреты — к истине. Вы сами утверждали, что истина превыше всего.

     Ничего не говоря импунам, я легко оттолкнулся от земли и, включив гравитаторы, взлетел в синее небо. Я летел невысоко над джунглями, где шла жестокая схватка за жизнь между живыми существами — совершался отбор сильнейших. Я ускорил полет до сверхзвукового и спустя три с половиной часа увидел вдали огни большого города. Долго кружил над ним, разыскивая здание, в которое мне нужно было попасть.

     Через освещенное окно я увидел сверкающие лаком и никелем аппараты...

     Благодаря ИСЭУ я изучил все участки своего организма и нашел тот крохотный участок в одной из матриц памяти, где хранилась ДНК — набор генов человека. Я не мог определить, был ли это мой генотип, а вернее — часть меня, ибо я уже знал, кем являюсь на самом деле, или он играет лишь вспомогательную роль в механизмах моей памяти. Но это был генотип человека — и сейчас именно он мог подсказать мне нечто существенное.

     У меня было в запасе меньше 600 минут, остаток вечера и ночь. За это время мне предстояло использовать приборы и аппараты, соединив их по-своему и в качестве центрального пульта применив ИСЭУ, провести сеанс Путешествия, а затем успеть разъединить аппараты, привести все в порядок и исчезнуть, прежде чем люди придут в эту лабораторию...

     Я опустился в ванну, подсоединил электроды и пожелал себе успеха. Затем протянул руку к верньеру.

     Щелчок...

     Пузырьки воздуха стали оседать мелкими жемчужинками на руках, теплый раствор коснулся шеи. Сотни тонких игл впились в спину. На сферических экранах поплыли тени.

     Главным отделом мозга — Отделом Высшего Контроля — я зафиксировал начало растворения собственного “я”. Линии многоугольника зазмеились, стали искривляться, ломаться, сознание замутилось...

     На экранах вспыхивают молнии. Погружаюсь. Круги на воде. Пузырьки. Плыву. Тянусь к свету.

     ОВК отмечает и классифицирует происходящие изменения, усложнения и упрощения. А я упрощаюсь и усложняюсь, уже могу различить отдельные части своего “нового” организма, прохожу длинный эволюционный путь человека.

     Я — рыба. Мне тепло, сытно. Опускаюсь на дно... Здесь — мой дом...

     Черная тень метнулась из зарослей... Острые зубы входят в мое тело... Весь мир заслоняет боль, разрывающая внутренности...

     Отдел Высшего Контроля посылает серию импульсов, чтобы вернуть организму его биоритмы, способность жить и продолжать эксперимент. Но боль все еще не угасла, не растворилась. Прошлое исчезло, а она осталась тлеть в крохотном участке моего организма. Так вот что такое боль! Раньше я только предполагал, будто знаю, как все происходит, знаю, что такое боль и мука, даже смертная мука. Я просто играл словами и лгал себе. Ведь раньше, например, в лаборатории Суслика, я смотрел на жизнь под иным углом. Сверху, сбоку, взглядом экспериментатора. Под окуляром микроскопа или за стеклом барокамеры передо мной проходили бесконечные ряды крохотных существ, и бесконечным и неистребимым было равнодушное любопытство моего взгляда. А теперь я сам превратился в подопытного, и уже не только угол осмотра, но и мое отношение к опыту, называемому жизнью, решительно изменилось. Больше не смогу забыть это. Не смею забыть. Раз вы, учитель, заложили ЭТО в капсулу памяти, значит предполагали, что оно мне понадобится. Снова ваша воля, учитель, — на всех моих дорогах, во всех удачах и неудачах... Это и есть “направляющий импульс”?

     ...Возрождаюсь еще одним существом — уже на суше. Я — обезьяна. Надо мной — густые ветви, редкие промельки лучей среди листвы. Я удираю от врага. Ах, это не враг, а брат. Косматый брат, который сильнее меня, слабого урода. Углубляюсь все дальше в чащу. Хотелось бы передвигаться, как брат, по деревьям, раскачиваясь и перебрасывая тело с одной ветки на другую. Там, внизу, знакомый и привычный мир — зеленый и коричнево-серый, шелестящий, колеблющийся, упругий. Там знакомые запахи, обильная пища, знакомые враги — ловкие, хитрые, но не очень сильные. Только изредка встречаются большие, проникающие из нижнего мира. Они умеют проворно лазать по толстым веткам, но не умеют перепрыгивать с одной ветки на другую.

     Нижний мир полон опасностей. В нем постоянно слышен скрежет клыков и когтей, хруст костей, предсмертные стоны, вой.

     А если задрать голову, сквозь листья и ветки виден самый верхний мир — голубой и безразличный. Он никак не пахнет. Он наполнен трепетом крыльев и не принадлежит ни мне, ни моим братьям.

     Самый безопасный — серединный мир. Но я быстро устаю в нем. Пальцы на моих задних лапах значительно короче, чем у моих сородичей, ими плохо цепляться за ветки. Зато по земле мне передвигаться легче, чем братьям.

     Меня отличают от них не только пальцы лап, но и плечи, шея, особенно — форма головы. Вожак уже несколько раз пытался убить меня, но мать брала под защиту и уносила подальше.

     Я устал в пути, приходится все чаще спускаться в нижний мир и передвигаться по земле. Стараюсь выбирать путь вблизи деревьев.

     Проголодался. Но в этих местах не встречал ни плодовых растений, ни подвижной пищи. Несколько раз видел рогатых, но напасть не смею. Детенышей защищают взрослые.

     Вот ветерок принес слабый дразнящий запах. Бегу к нему. Запах становится все сильнее. Вижу на верхних ветках дерева большие оранжевые плоды. Карабкаюсь вверх.

     Кто-то уже побывал здесь, кто-то рвал плоды. Они остались лишь в одном месте. Мне до них не добраться, ветки слишком тонкие. Иногда мне кажется, что нужно лишь чуть-чуть передвинуться по ветке — и достану плод. Но всякий раз обнаруживаю, что сделать это невозможно. Встряхиваю ветку, на которой висят плоды, — они не падают. Визжу от раздражения, от злости, от голода. Спускаюсь на нижнюю ветку, пытаюсь достать плоды с нее. Слишком низко.

     Взглядом измеряю расстояние, потом — толщину ветки. Подпрыгиваю.

     Моя передняя лапа описывает полукруг у самого плода, однако пальцы хватают лишь пустоту. Вою от отчаяния. Еще раз подпрыгиваю, хватаюсь за листья, пытаюсь подтянуть ветку с плодами. Не получается. Треск, плоды мелькают в воздухе, возвращаясь на прежнее место. В моей лапе — обломанная тонкая ветка с несколькими листочками. Жую их — листочки невкусные.

     Что делать? Как достать пищу? Смотрю по сторонам, вдруг взгляд падает на ветку, которую держу в лапе. Ударить — плод слетит. Ветка — плод, ветка — плод.

     Размахиваюсь. Удар! Плод летит вниз.

     Бросаюсь за ним. Хватаю. Вкусно!

     Съел плод, а хочется еще. Лезу вверх за другим. Но где же ветка, которую держал в лапе? Потерял.

     Выбираю другую — потолще и подлиннее. Отламываю. Мешают листья. Очищаю ее от листьев. Сбиваю плоды: один съедаю — сбиваю второй. Вкусно!

     Сажусь на толстой ветке, прислоняюсь к другой. Вверху, куда не добраться, крылатые устраивают гнездо, носят в клювах веточки. Один из них взмахивает крыльями, уносится ввысь. Пробую сделать то же самое, машу лапами, но остаюсь на месте. Отдыхаю.

     Потом продолжаю путь. Снова хочется есть, но плодов больше не попадается.

     Внезапно доносится незнакомый запах. Слышится визг.

     Удрал бы, но любопытство берет верх. Пробираюсь сквозь кусты, выглядываю из-за них. На поляне резвится несколько незнакомых существ. Меньше меня. Слабее. Неопасны.

     А за ними шумит иной мир, зеленые волны катятся на берег, что-то напоминая...

     Зверьки на поляне насторожились, бросились врассыпную. Испугались меня?

     Но запах уже известил и меня об опасности. Однако прежде, чем я успел добежать до дерева, раздался ликующий рев. Дорогу мне преградил страшный сильный зверь — клыкастый. Раньше я видел его сверху, с дерева. А теперь он передо мной. Нас разделяет только куст.

     Длинный хвост барабанит по земле, в янтарных глазах вспыхивают искры. Сейчас прыгнет и схватит...

     Я пустился наутек в другую сторону. Позади слышится рев, рычание. Впереди плещут волны.

     Страшно входить в этот мир, но сзади настигает клыкастый.

     Прыгаю в волны. Обжигает холодом, что-то попадает в ноздри, в рот. Кашляю, барахтаюсь, бью по воде лапами и... плыву...

     ...Отдел Высшего Контроля, неустанно наблюдающий за существом, в котором сейчас воплощена частица моего “я”, фиксирует, как резко, рывком возрастает нервное напряжение во всем организме, в несколько раз повышается электрическая активность и наконец включается древняя память о колыбели жизни, начинают работать подпрограммы-инстинкты, берут на себя управление мышцами, центром дыхания...

     ...Я держу теплую руку женщины, волнуюсь, не хочу отпускать.

     — Все будет хорошо. Не тревожься, — говорю ей. Эта женщина с маленьким ртом, ямочками на щеках и неожиданно смелым разлетом бровей — Люда. А неподалеку стоит Михаил Дмитриевич и не подает вида, что наблюдает за нами.

     Подхожу к нему, касаюсь плеча:

     — Я готов.

     Он поворачивает ко мне длинное лицо с высоким морщинистым лбом и удивительно ясными, как у ребенка, глазами, в которых всегда светится неистовое любопытство. Полные добрые губы шевелятся, словно жуют еще не произнесенное слово, пробуют его на вкус, и я скорее угадываю, чем слышу:

     — Пора, сынок.

     Вслед за ним вхожу в лабораторию, где все мне знакомо до мельчайших деталей, укладываюсь на длинный подвижный стол и надеваю манжеты с проводами на запястье. Киваю отцу, улыбаюсь:

     — Подключай смелее.

     Он молча смотрит на меня, тоже улыбаясь, но глаза у него просительно-виноватые. Нерешительно подносит руку к верньеру...

     Чувствую уже знакомые покалывания в груди и спине.

     И вдруг все обрывается слепящим разрядом молнии. Последнее, что я вижу, — испуганное лицо отца...

     ...Длинные колонки цифр выстраиваются в уравнение. Это работает неутомимый ОВК. Сознание постепенно восстанавливается. Колонки уравнения помогают точнее постигнуть смысл увиденного, проникнуть в самую большую тайну, которую дано постичь живому существу, — в тайну собственного происхождения. Так вот что связывало меня с Ней и с Ним! Вот откуда мои неосознанные пристрастия, симпатии и антипатии, неопознанные тревоги! Теперь я знаю, что капсула с ДНК является не просто одной из матриц моей памяти, но служит неким направляющим стержнем Программы, главным звеном моего генотипа.

     Зачем это нужно было Михаилу Дмитриевичу? Каковы его цели?

     Мне трудно их постигнуть, но значит ли это, что они вообще непознаваемы? Если бы это было так, то у меня не возникало бы ни подобных вопросов, ни подобных желаний. Программа исключила бы их. Итак, чтобы попытаться постичь цели Михаила Дмитриевича, необходимо повторить его опыт — создать искусственный разум с определенным генотипом. Ну что ж, наметим План Создания...

     В мои мысли врывается голос Михаила Дмитриевича:

     — Возвращайся!

     — Но я еще не выполнил всей Программы.

     — Возвращайся!

     Приказ, которому я не могу противиться.

     Замыкаю за собой дверь лаборатории. За окнами синеет рассвет. Можно было бы и не спешить.

     Покидая здание, я суммирую сведения, добытые во время опыта. Постепенно нащупываю основную мысль. Итак, в генах существа закодированы сведения о его происхождении. В них имеется информация об основных фазах развития, которые оно прошло с начала эволюции, — фаза простейшего, фаза обитателя первобытного океана... Созревая в материнском чреве, плод человеческий проходит все их последовательно. Зачем? Случайно ли природа закрепила их в его наследственной памяти? Но ведь я уже знаю, что случайности в ней лишь знаменуют закономерность. Почему же существо должно хранить память о фазах? Служат ли они ему напоминанием о вехах пути, стрелкой компаса, указывающей путь из прошлого в будущее?

     И еще напрашивается одна мысль: если фазы хранятся в наследственной памяти, значит, их можно повторить. Во всяком случае, в природе нет на это запрета. Значит, и время эволюции и время жизни существа обратимо: из прошлого в будущее — из будущего в прошлое — X. А чему равен X?..

     Уравнения выстраиваются в бесконечные ряды. Их звенья с противоположными знаками уничтожаются. И я уже вижу, как вместо икса появляется начало того же уравнения, которое содержится в формулах живых существ и ураганов, в волнении моря и сообщении из дальнего космоса, переданного неизвестным существом, так похожим на меня. Все то же уравнение, которое является ключом жизни и смерти...

     Она дышит ровно и глубоко, слегка посапывая во сне, и тогда чуть вздрагивают красиво вырезанные ноздри, а ямочки на щеках становятся глубже.

     — Спи спокойно, — говорю ей. — Пришел сообщить тебе нечто очень важное. Ты услышишь это и запомнишь. И проснешься с уже готовой мыслью, которая облегчит тебе жизнь и оборвет связь с тем, чего не существует. Я не мог сказать тебе этого раньше, потому что сам узнал только недавно. Так вот, слушай и запомни: я — это не он. Его нет. Погиб. А я совсем иной, не тот, кого ты любила. Я — синтезированный человек, сигом.

     В ответ — немой вопрос, отчаянье, глубокое и безысходное, как высохший колодец.

     Случилось то, чего я не мог предвидеть, — проснулась ее потревоженная память, тот участок, где жил он, погибший в опыте.

     — Извини за боль. Но ты должна это знать. И не надеяться напрасно. Я представляю, как тебе будет тяжело, человеческий детеныш, не кровная сестра моя. Долгие ночи и дни одной... Тебе захочется ласки, заботы, просто чьего-то присутствия рядом. Каждый день ты будешь смотреться в зеркало, наблюдать, как морщинки пробиваются у глаз, у губ, как они постепенно покрывают все лицо, будто паутинки трещин на старинном холсте. Но там они иногда делают портрет более значительным, ценным, а в зеркале они будут лишь увеличивать твою тоску. И седина, как изморозь, довершит преступление, именуемое законом природы, постепенно занося снегом отображение женщины, которая когда-то любила и была счастлива.

     Я очень хочу помочь тебе, утешить, защитить от тоски. Но я не всемогущ, я даже не могу стать тем, кто тебе нужен. Прости меня. Если бы я уже знал то, что мне предстоит узнать, если бы уже стал таким, каким хочет мой создатель Михаил Дмитриевич, — выше тоски и смерти, разлитых в природе, — я бы помог тебе — тебе в первую очередь, хотя и не знаю — почему. Ведь каждая одинокая женщина так же несчастна, как ты. Но твою боль теперь я чувствую. И потому сочувствую другим, подобным тебе. Может быть, так положено среди людей, — в этом залог человечности? Я могу это подсчитать, выделить, определить, но почувствовал я впервые. И впервые так беспомощен. Возможно, беспомощность — необходимое условие сочувствия, как смерть — условие неповторимости. Но если даже это все необходимо, то все равно оно не становится менее жестоким. Пока я не могу ничего изменить. А потому прощаюсь с тобой. Скорее всего — навсегда...

     Я прислушался к отзвуку — к тому, что вызвали мои слова, и мне стало не по себе. Может быть, напрасных надежд не бывает, и надежда — уже сама по себе — спасительный канат, переброшенный через пропасть, на дне которой подстерегают чудовища?

     Солнце давно зашло, закатилось огненным шаром за горизонт, оставив в остывающем воздухе рассеянные волны энергии. Мне их явно не хватает для подзарядки. Я лечу уже свыше шести часов, и энергия в моих аккумуляторах изрядно поистощилась. Появились неприятные покалывания ниже груди в блоке “с” — человек назвал бы их “голодными болями” в желудке.

     Внимательно оглядываю с высоты морской простор и замечаю пассажирский лайнер на подводных крыльях. Он идет в направлении моего полета, несется по темным волнам, как белая чайка, излучая волны музыки. Догоняю его без труда, незаметно опускаюсь на верхней палубе и выхожу на корму, превращенную сейчас в танцплощадку. Словно сквозь живые волны, прохожу сквозь толпу нарядно одетых людей, огибаю танцующие пары и спускаюсь на нижнюю палубу по трапу, покрытому мягкой дорожкой. Отсюда ступеньки ведут в машинное отделение.

     Вскоре мой запас энергии восполнен от генератора. Приятная теплота и бодрость разливаются по всему телу индекс готовности пришел в норму.

     Кончиками пальцев слегка касаясь надраенных до ослепительного блеска поручней, взбегаю - а мог бы взлететь, вызвав повышенный интерес к моей особе, — на верхнюю палубу. Навстречу спешит, улыбаясь, загорелый высокий мужчина лет пятидесяти.

     — Добрый вечер, сосед! — обрадованно восклицает он.

     Несколько секунд перебираю в памяти знакомых, но он уже понял, что обознался, извиняется.

     — Ничего, ничего, рад знакомству с вами, — заверяю его одной из фраз “Учебника поведения для сигомов”. Он принимает мои слова всерьез и предлагает:

     — Так закрепим знакомство? — протягивает мне руку. — Максим. В шахматы играете?

     Я мог бы отделаться от него другой фразой из того же учебника, но столько радушия и нетерпеливого желания сыграть звучало в голосе Максима, что я решил пожертвовать каким-то часом, чтобы доставить ему удовольствие. Никто из нас никогда не забывал о долге перед создателями.

     Иду вслед за Максимом, замечаю нацеленные на меня любопытные, иногда быстрые, косые, скользящие, а иногда откровенно-настойчивые взгляды женщин. Что ж, благодаря создателям, особенно скульптору Сайданскому, мне достался неплохой внешний облик, что должно было, по мнению его и Михаила Дмитриевича, способствовать общению с людьми.

     Проходим по палубе к шахматному салону. Здесь сидит много людей, в основном пожилых мужчин. Впрочем, встречаются и молодые, и женщины. Имеется лишь один свободный столик, но кресло около него занято — девочка-малышка устроила на нем спальню для кукол.

     — Ты с кем здесь? — спрашивает ее мой новый знакомец.

     — С дедушкой. Вон он за тем столиком. — Края губ у девочки загнуты вверх, что придает лицу смешливо-задорное выражение.

     И тут же, видимо, не найдя в нас ничего заслуживающего внимания, отворачивается, надевает на куклу пестрый лоскуток, подносит ее к зеркалу.

     — Иди к дедушке, — говорит Максим. — Он заждался тебя и потерял из виду.

     Вдруг она как-то совсем не по-детски, искоса, взглядывает на нас, спрашивает:

     — Я вам мешаю? Тогда я ухожу...

     Я замялся, застигнутый врасплох ее вопросом.

     — Мешаешь, — строго говорит Максим. — Почему бы тебе не пойти в детский салон, не поиграть с другими ребятами?

     Девочка опускает голову, краснеет даже ее тоненькая шейка.

     — Извините, — бормочет она, медленно собирая рассыпавшиеся лоскутки, ожидая, что Максим скажет еще что-то.

     — Уж больно вы непреклонный, — упрекаю я его, когда девочка с тяжким вздохом уходит.

     — Больше, чем невнимание, детям вредит вседозволенность, — ворчит он, усаживаясь за столик.

     Мне хочется возразить ему, я думаю: наверное, он не очень любит детей, смотрит на них, как на помеху.

     Расставляя фигурки на столике, я придумываю, как бы незаметнее дать ему фору. На восьмом ходу подставляю под удар слона. Максим не преминул воспользоваться моей “оплошностью”. Затем даю ему возможность образовать проходную пешку на правом фланге.

     Мне кажется, что все идет по задуманному, но внезапно встречаю его удивленно-насмешливый взгляд:

     — Поддаетесь? Зачем?

     Пошутил? Случайно попал в цель или догадался? Выходит, я недооценил его.

     — Ну что вы? — машу рукой, но он только качает головой:

     — Я не новичок в шахматах. Мы играем в разных стилях и категориях. Могли бы хоть предупредить...

     Такое случается со мной часто: хочу поступить поделикатнее, а кого-то обижаю.

     — Видите ли... — начал я, но его глаза сузились и как бы затвердели, вглядываясь в меня.

     — Вы — сигом? — спросил он быстро. Я утвердительно киваю.

     — Как это я сразу не догадался, — говорит он. Теперь обижаюсь я.

     — А что во мне такого... приметного? Он не успевает погасить улыбку:

     — Ничего особенного. Мелкие детали. — И, может быть, чтобы замять неловкость, восклицает: — Вот так повезло мне!

     Не скрывая недоверия, в упор смотрю на него. Он отводит взгляд к иллюминатору, где на темных волнах вспыхивают блики, его глаза все еще прищурены, будто он и там что-то рассматривает. Догадываюсь: у него созрел какой-то замысел, какой-то важный вопрос ко мне, и он будет держать его буквально на кончике языка, обдумывать, пока не решится высказать.

     — Я сказал вам правду. Следил за всеми дискуссиями в печати еще до... Ну, словом, когда вас только задумывали и обсуждали проблему создания такого существа... И одна мысль вонзилась в меня, как заноза... А потом, когда вас уже начали создавать, когда появился первый сигом Сын, второй — Ант, третий — Юрий, — видите, я помню всех поименно, — я мечтал встретить кого-то из вас и задать вопрос... И вот наконец... Даже не верится...

     Его рука потянулась к пешке, замерла. Широкая сильная кисть была неподвижна, только пальцы чуть вздрагивали, поглаживая фигурку.

     “О чем он собирается спросить? — размышлял я. — Скорее всего, задаст один из обычных вопросов: правду ли говорят о такой-то способности сигомов? Можете ли вы это? Правда ли, что вы бессмертны? Как вам живется среди людей? Одни вопросы — чтобы что-то выяснить, удовлетворить любопытство. Другие — чтобы потом вспоминать: вот что мне однажды сказал сигом. Третьи — чтобы заглушить тревогу: а не опасны ли эти могущественные и искусственные существа? Были еще вопросы иной группы, призванные смягчить, заглушить мысли о собственном несовершенстве...”

     Конечно, я мог бы просто заглянуть в его мозг, прочесть его мысли. Но это бы означало нарушить запрет, без крайней необходимости проникнуть в интимные тайны человека.

     — Так о чем же вы хотели спросить? Времени у нас совсем немного — мне пора лететь своим курсом...

     Его темные небольшие глаза стали словно буравчики, они стремятся заглянуть в меня.

     — Только не обижайтесь, ладно? Видите ли, я по профессии школьный учитель, а ребята — это такие любопытные люди... В спорах с ними о многом задумываешься... — Мягкая добрая улыбка на мгновение преображает его. — Я читал о различных ваших совершенствах. Здесь все закономерно, ведь мы вас придумывали, как бы пытаясь восполнить все, в чем нас обделила природа. Но переспорить, перехитрить или просто подправить природу чрезвычайно сложно. Видимое может обернуться совсем другой стороной...

     — У нас мало времени, — решился напомнить я.

     — Да, да, извините. Хочу спросить вас... Он поводит плечами и вдруг сутулится, становится словно меньше, прикрывает глаза короткими ресницами и говорит так тихо и сокровенно, будто обращается не ко мне, а к самому себе:

     — В принципе бессмертие и всемогущество — это хорошо. Но хорошо ли быть бессмертным и могущественным? Нравится ли вам ваша бесконечная жизнь?

     Опасаясь, что я неправильно пойму, он быстро добавляет:

     — Жизнь человека коротка, а потому и неповторима. Это заставляет ценить каждый миг. Вот я думаю: успею ли перевоспитать Петю? Закончит ли институт Сергей? Завершу ли начатую работу? Я всегда спешу, понимаете? Острее чувствую радость и боль. Мне не бывает скучно, понимаете?

     Я киваю головой: что ж, обычный вопрос из категории так называемых “философских”.

     — Понял вас. Вы хотите знать: не скучно ли, не тягостно ли быть бессмертным, есть ли в бессмертии не только смысл, но и приятность?

     Его шея напрягается, кадык двигается, на смуглых скулах проступает румянец. Мой контрвопрос попал в цель.

     — Нет, не скучно, не тягостно. Время жизни зависит от цели жизни...

     Максим морщит лоб, вспоминает читанное и слышанное...

     — В этом отношении все обстоит довольно просто и однозначно. Природа создавала человека для тех же “целей”, что и других животных: для борьбы за существование в условиях ограниченного пространства одной планеты. На этом пути в процессе эволюции должны были появиться и выкристаллизоваться наиболее совершенные варианты информационных систем — живых организмов. Отсюда и короткий срок жизни, спасающий от перенаселения устаревшими формами, необходимый для быстрого перебора вариантов. Но вы все это знаете лучше меня, — я решил ему польстить, — и нет нужды говорить об этом подробно. А меня и других сигомов вы, люди, создавали для иной цели — познания и совершенствования окружающего вас мира. Мир этот огромен, разнообразен, сложен, и, чтобы успешно познавать его, нужен другой организм и другие сроки. А уж познание и творчество, как мы знаем, наскучить не могут...

     Встречаю его колючий — из-под разлапистых бровей — взгляд, и мне становится стыдно. Да, да, я сказал совсем не то, что ему нужно. Эта моя проклятая прямолинейность совсем не годится в разговорах с людьми. Ведь он спрашивал не просто для того, чтобы получить информацию. Его, как и других людей, страшит краткость жизни, ему нужно все время как-то оправдывать ее, приукрашивать, находить выигрышные стороны, чтобы утешать себя. Он и ко мне обратился за утешением. А я, созданный такими же существами, как он, являющийся воплощением их мечты о всемогуществе и бессмертии, обязан был придумать утешение. Так я отдал бы крохотную частичку своего долга...

     — Впрочем, — мямлю я, — бывают у меня мучительные минуты, часы, когда...

     И опять я недооценил Максима. Он мягко улыбается, как тогда, когда говорил о детях:

     — Благодарю. Вы дали исчерпывающий ответ, хотя... — он не удержался от выпада — так мне тогда казалось, — есть на свете вещи поважнее бессмертия...

     Странная эта фраза застряла в моей памяти, хотя я представлял, каково ему жить, помня о близкой смерти, сколько это стоит горьких раздумий, мук, терзаний, мужества. И ведь еще нужно ему, школьному учителю, утешать других, разъяснять, вселять веру. Мог бы я так?

     Сильнейший толчок едва не сбил меня с ног. Успеваю подхватить и поддержать Максима. Шахматные фигурки с дробным стуком рассыпаются по полу, который вмиг становится наклонным. Раздается скрежет металла, треск пластмассы. И прежде, чем включилась тревожная сирена, я за доли секунды анализирую происходящее и предполагаю, что лайнер столкнулся с чем-то огромным...

     Воет сирена. Из динамиков слышится успокаивающий голос: лайнер налетел на покинутый баркас, водолазы уже заделывают пробоину, пассажиров просят не волноваться.

     Но по изменившемуся надрывному шуму двигателей, по тонкому свисту насосов я понял, что авария гораздо серьезней, чем о ней говорят.

     Усаживая Максима в кресло, успокаиваю словом “извините” и бросаюсь на палубу. Дорогу преграждает человек в форменке моряка.

     — Я помогу водолазам.

     Он мотает головой:

     — Судно тонет. Спускайтесь к спасательным шлюпкам.

     По радио передают обращение к пассажирам: не волнуйтесь, возьмите самое необходимое, проходите по левому борту к шлюпкам.

     Оказывается — самое худшее еще впереди. Часть шлюпок смыло с палубы и унесло волнами, оставшиеся не вмещают всех пассажиров. А спасательные суда и вертолеты смогут прибыть лишь через полтора часа. Температура же воды за бортом — всего шесть градусов по Цельсию. Капитан приказал подготовить для команды плотики, но они пригодны лишь для очень умелых и закаленных пловцов...

     Первыми сажают в шлюпки детей, стариков, женщин. Некоторые пассажиры помогают морякам. Здесь я снова встречаюсь с Максимом. Он передает стоящему в шлюпке матросу девочку, которую мы повстречали в шахматном салоне. Девочку бьет мелкая дрожь, она всхлипывает, а Максим говорит ей что-то веселое, его полные губы даже складываются в подобие улыбки.

     — Теперь вы, — говорит матрос и протягивает ему руку - Максим оглядывается, замечает меня, окликает:

     — Давайте в шлюпку!

     Предупредительно подымаю руку и указываю взглядом на небо. Он понимает меня.

     — Быстрей, это последняя шлюпка, — торопит его матрос. Меня он не замечает в мелькании вспышек света: прожекторы то вспыхивают, то гаснут...

     “И последнее место”, — думаю я, глядя на переполненное суденышко, пляшущее на крутой волне.

     Держась за поручень трапа, Максим становится ногой на борт шлюпки, но тут замечает еще одного человека, с трудом взбирающегося на палубу. Это глубокий старик, худой, с лицом землистого цвета. Одна нога у него волочится. Хватаясь за надраенные поручни, он подтягивает ее по ступенькам лестницы. Как он только решился отважиться на плаванье? При самых благоприятных обстоятельствах ему осталось жить считанные месяцы...

     Четко вижу, что двоих шлюпка не вместит. А времени — в обрез. Дифферент судна приближается к критической величине. Если шлюпка не успеет отойти, лайнер увлечет ее в пучину.

     Максим мог бы и не заметить старика, тем более, что его голова и плечи только показались из-за палубной надстройки, и никто в шлюпке не видит ни меня, ни этого последнего пассажира. Но Максим бросается к нему, ведет, почти несет к трапу. Матрос растерянно смотрит на них, но другой мужчина уже встает на борт, подхватывает старика и помогает ему спуститься в шлюпку.

     Теперь и Максим понимает то же, что и я: места в шлюпке для него не остается. Вижу испуг на его лице. Но, к моему удивлению, он быстро пересиливает страх, во всяком случае стирает его отражение со своего лица, вытаскивает из кармана сверток, кидает матросу:

     — Передайте по адресу, там написано.

     — А вы?

     — За меня не беспокойтесь. Я был рекордсменом по плаванию, стайером. — И, чтобы прекратить бесполезные разговоры и мучительные свои сомнения, он с силой отталкивает шлюпку, а когда она отходит немного, прыгает в воду.

     Уже по первым взмахам его рук безошибочно определяю, что он едва умеет держаться на воде. Да и самый опытный пловец долго не выдержит в таком холоде.

     Наблюдать за Максимом мне не пришлось. Лайнер завалился на борт, шумно зачерпнул воду. Слышится громкий свист, вой, шум — это вода врывается во внутренние помещения корабля, выдавливая воздух...

     Едва успеваю взлететь, выхватываю из воронки Максима. Отвесно взмываю ввысь. Низко плывущие облака окутывают нас мокрой пеленой. Чувствую, как дрожит в моих руках спасенный.

     — Держитесь, сейчас согреетесь, — говорю ему, переключая левый аккумулятор на подогрев.

     — Спасибо, — шепчет он посиневшими губами, глядя вниз, пытаясь увидеть море и лодки. — Тяжелее всего придется морякам на плотах. Хоть бы спасатели поспели...

     — Поспеют, они близко, — утешаю его. Мои локаторы уже запеленговали шум винтов.

     Лечу навстречу этому шуму, думаю о Максиме. Пожалуй, больше всего меня поразило, что он почти не колебался, отдавая свое место в шлюпке старику. И загадка для меня заключается не только в том, что он пересилил главнейший закон Программы для всех живых существ — страх перед смертью, что, не колеблясь, жертвовал своей короткой, бесценной и неповторимой жизнью ради чужого старика. Смог бы я, бессмертный, поступить так же? Ведь с точки зрения логики это крайне неразумный поступок. Старику остается жить совсем немного а Максим — здоровый мужчина в расцвете сил. Что же подтолкнуло его на такое?

     Тормошу свою память, стараюсь найти в ней записи о схожих поступках людей. Анализирую и... не нахожу убедительного объяснения. В конце концов не выдерживаю психического напряжения, спрашиваю:

     — Почему вы поступили так? Знали, что я могу спасти вас?

     В ответ слышатся странные звуки, похожие на кашель: Максим еще не отогрелся, ему трудно говорить.

     Внезапно мелькает догадка. Спешу высказать ее:

     — Старик похож на ваших родителей?

     — Как все старики.

     Мне кажется, что наконец-то понимаю причину.

     — Вы, так сказать, отдавали ему часть сыновнего долга, чтобы другие дети поступили когда-нибудь так же по отношению к вам?

     Он задумывается. Мне кажется, что я все же сумел вычислить его поступок. Да, в нем было что-то от высшей логики, которую я только начинаю постигать.

     Он тихо и счастливо смеется, растравив мои сомнения, а потом говорит:

     — Я ничем не смогу отблагодарить вас. Разве что дам дельный совет...

     — Слушаю вас.

     — Не пытайтесь понять людей только с точки зрения логики.

     Странная фраза. И я невольно вспоминаю не менее странные слова, произнесенные им же: “Есть на свете вещи поважнее бессмертия...”

     Мы пробились сквозь стайку облаков, и над нами засияли крупные звезды. Максим повернул голову, сейчас его глаза в свете звезд кажутся большими. Он пытливо смотрит на меня, участливо спрашивает:

     — Устали?

     — Да, немного, — отвечаю. Мне стыдно сказать всю правду. Ведь то выражение на моем лице, которое он принял за усталость, является отражением совсем иного чувства. И название ему — зависть.

     Сигнал настиг меня, когда я уже подлетал к городу, где жил Михаил Дмитриевич. Я узнал сигнал — его посылало существо, которое назвалось моим братом. Информация шла с перебоями, в интервалах я улавливал шумовые модуляции, ощущал, как трудно сейчас передающему. И все же он сумел создать в зрительном и радиолокационном отделах моего мозга целую картину — вращающееся облако частичек, похожих на частички плазмы. Температура облака достигала триллиона градусов, плотность должна была выражаться внушительным числом. Облако все время меняло очертания, продавливая пространство, и поэтому правильнее было бы сказать, что оно вообще не имеет очертаний. Впрочем, и другие его характеристики менялись скачкообразно и невероятно быстро. Я ощутил страшную боль в левой части головы и подумал: а каково же тому, кто находится там? Пожалуй, я бы не мог представить себя на его месте и не понимал, что могло побудить это родственное мне существо находиться там, откуда оно ведет передачу. Что ему нужно?

     Мобилизовав и настроив на волну все отделы мозга, я все же смог разобрать: “Передай Михаилу Дмитриевичу”. И дальше шло все то же уравнение и несколько его вариаций. Уравнение, описывающее тактовую частоту в живых существах и явлениях неживой природы... Я уже догадывался, что оно означает, но мне нужно было получить еще одно подтверждение. И я спросил, вкладывая в сигнал всю энергию аккумуляторов: что же описывают уравнение и его вариации? И почти не удивился, услышав в ответ:

     С болью я отметил, что за эти месяцы он изменился. Морщинистый лоб стал словно бы еще выше, седина пробилась там, где ее раньше не было. Он пожевал толстыми губами и в ответ на мое приветствие сказал:

     — Здравствуй, сынок.

     Протянул руки...

     Я обнял его и осторожно прижал к себе, одновременно пытаясь передать ему часть своей энергии. Он заметил мои попытки, растроганно улыбнулся, отстранился и погрозил пальцем:

     — Однажды сказал старый заяц, глядя на молодого льва: “Что-то мой сыночек слишком быстро растет...”

     Он покачал головой, пристально глядя мне в глаза, и сказал:

     — Важно, что ты смог не только узнать, но и понять.

     Раньше мы не всегда понимали друг друга с полуслова. Оставались недомолвки, связанные с тайной моего рождения. Теперь они исчезли. Он воссоздал во мне, синтезированном человеке, сигоме, модель личности своего сына, погибшего во время опыта. Теперь я должен совершить то, чего не сумел его сын. А для этого отец дал мне то, чего не мог дать единокровному сыну, — силу и совершенство, которыми не обладает никто из людей. Наверное, ему было нелегко решиться на это. Отважился бы я на такой подвиг? Впрочем... Впрочем, он принял меры безопасности. Ведь есть программа, которую он заложил в меня. Программа заставляет меня кого-то любить, кому-то противостоять, определяет границы моих возможностей. Она и служит гарантией безопасности для людей. Что ж, вполне логично и разумно. Я бы поступил так же на месте отца... И все же страшно вспомнить, сколько мучений доставили мне мысли о программе, о границах, через которые я не смею перешагнуть. И самой болезненной занозой была мысль: насколько сходны правила программы с правилами поведения людей, а насколько — с законами робототехники? Чего в них больше, на что они больше похожи?

     — Знаю, у тебя есть вопросы ко мне, — сказал отец. — Лучше будет, если ты выскажешь их сразу, чтобы между нами не оставалось никаких неясностей.

     — Да, отец, вопросы есть. Эта женщина в подводном городе, Людмила, была невестой моего брата?

     Я не побоялся назвать его погибшего сына своим братом. Это была только малая доля благодарности отцу.

     Он молча смотрел на меня, и ответа уже не требовалось. Я попросил:

     — Покажи мне его фотокарточку.

     — Лучше я вспомню его, а ты загляни в мою память. Разрешаю.

     Да, мы были похожи и внешне, но Людмила все-таки сумела заметить разницу.

     — Что же ты хочешь узнать от меня еще, сынок?

     Сказать ему? Не причиню ли я ему боль, не разбужу ли опасения?

     — Расскажи мне о границах программы, заложенной в меня...

     С тревогой я ждал его ответа. Конечно, он может и просто ничего не сказать или ответить уклончиво. Он имеет на это полное право. Он — мой создатель. Он вызвал меня из небытия, подарил мне жизнь. Кем бы я был без него? Разрозненными клетками, куском пластмассы, металлическими проводами... Он подарил мне возможность мыслить, рассчитывать, сопоставлять, воображать, видеть землю, море, людей, общаться с ними, чувствовать... За это я должен быть бесконечно благодарен отцу, а не просить ответа на вопросы, которые могут быть ему неприятны. Но ведь он сам спросил меня... Он сам... А не цепляюсь ли я за его слова, используя их как предлог для собственного оправдания?..

     Я почувствовал, как начинают болеть виски от напряжения. Миллионы расчетов, миллионы мыслей в секунду. Для чего? Сейчас они ни к какому решению не приведут. Сейчас это преимущество моего мозга — быстродействие — лишь усиливает бесплодные сомнения, кружение мыслей, которое не разомкнуть никакими доводами. Это может сделать только человек, создавший меня. Если захочет. Если пожелает. И мне остается ждать...

     А отец ласково улыбнулся, как улыбаются ребенку, приподнялся на носках, чтобы дотянуться рукой до моего плеча.

     — Границ нет, сынок, не волнуйся напрасно. Даря существу разум и возможность перестройки, нельзя давать жесткую программу. Ты мог бы и сам додуматься до этого...

     — А что же такое “направляющий импульс”? Ты обещал когда-то ответить на этот вопрос, когда я вернусь.

     — Поиски истины, сынок, и ничего больше. Ты всегда был свободен в своей любви и неприязни. Ты действовал в соответствии со своим разумом.

     Наконец-то я понял, что принимал за жесткость программы. Это была логика событий. Да, наконец-то я понял это, и подозрение, сковывавшее меня, как цепь, разомкнулось и спало. Впервые я мог по-настоящему расслабиться перед отцом, уподобиться человеческому детенышу. Я опустился на стул, жалобно скрипнувший подо мной. Теперь отцу уже не нужно было тянуться к моему плечу, и я чувствовал там теплоту его руки.

     — У тебя есть еще вопросы, сынок?

     — Я принимал сигналы из космоса от существа, которое назвалось моим братом. Кто это?

     — Сигом... Созданный раньше... Посланный в дальний космос, к границам нашей Вселенной. И за ее пределы.

     Я понял содержание пауз. Они возникали из-за его деликатности. Он не хотел говорить: “Сигом, такой же, как ты, но созданный нами раньше тебя”. Боялся неосторожным словом причинить мне неприятность.

     — Когда он вернется, — продолжал отец, — и вы встретитесь, многие тайны Вселенной перестанут существовать. Счастливы будут люди, дожившие до того дня.

     — Он успел мне сообщить кое-что важное...

     Отец молчал, выжидая. На виске пульсировала голубая жилка.

     — Он передал мне цифровую характеристику пульса Вселенной. Она совпадает с той, что получил я, исследуя живые существа и явления неживой природы, сравнивая общие закономерности.

     — Значит ли это, что нет резкой разницы между живой и неживой природой?

     — Разница есть. Ведь имеются два момента пульсации — пик и спад. В Солнечной системе, например, им соответствует основной уровень электрона на атомной орбите и более высокий, на который выталкивает его фотон, испускаемый Солнцем. Жизнь проявляет себя между двумя этими процессами, возвращая электрон на устойчивый уровень. Имеется фаза жизни, четко обозначенная в пульсации. Настолько четко, что ее можно принять за направленную информацию. Но внутри самой фазы жизни нет резких границ между уровнями, а значит, и между различными ее формами. Переход сопровождается постепенным усложнением...

     Я умолк, обдумывая дальнейшие слова.

     Он улыбнулся:

     — Ну-ну, не осторожничай. Неужели ты так плохо думаешь о людях? Нас не обидит истина, какой бы она ни была.

     — Дело не в этом, отец, — уклончиво ответил я. — Важно другое. Пульсацию можно назвать сверхинформацией. Ибо в ней содержится информация о всех циклах Вселенной. Когда очередной цикл заканчивается — расширение сменяется сжатием и доходит до точки, которую можно назвать “ничто”, — пульсация — сама по себе — служит причиной и механизмом нового взрыва, дающего начало новому циклу. В то же время уравнение, описывающее пульсацию Вселенной, совпадает с уравнениями, описывающими тактовую частоту всех процессов нашего мира. Изучив ее, можно управлять ими. Управлять жизнью и смертью, процессами, происходящими на нашей планете и во Вселенной. Разве не о том мечтали люди, создавая сигомов?